А вот у нее, Елены, нет и не будет, видимо, новых ярких сексуальных ощущений, потому что из-за этого провала в памяти, из-за этой утраты материи жизни что-то сместилось в ней, что-то надломилось или исчезло, словно в этот провал вытек и испарился тот кайф полета, который до того дарили ей ночи с Винсентом.

Конечно, она и сейчас спит с ним, и по интенсивности нынешний их секс ничуть, пожалуй, не уступает прошлому, и все-таки теперь в ее чувстве появилось что-то механическое, словно она приходит к Винсенту, и ложится с ним, и любит его уже не сама по себе, а как робот, как заводная кукла…

Елена напряглась – сейчас ее накажут, сейчас за эти еретические мысли ее хлестнут по затылку энергетическим хлыстом, – она, как собака Павлова, уже привыкла к таким наказаниям.

Но ничто не обжигало ее и не толкало в спину. А в наушнике продолжал звучать ровный голос Винсента, который диктовал ей по-итальянски:

– Ваш сон углубляется, все клетки головного мозга погрузились в сон, ничто не возбуждает гипоталамус… Вы спите, вы глубоко спите, приятного вам сна и радостного пробуждения… Все, Елена, спасибо, на сегодня все, ты свободна.

46

Я пришел к ним и сказал:

– Я еду в Ватикан на вечернюю службу нового Папы Римского. Хотите поехать?

– Хочу! – опережая мужа, тут же выпалила Инна, и я понял, что выиграл этот раунд, ведь не могли же они поехать вдвоем, с кем бы осталась Юлька? А Инна повернулась к Илье: – Можно?

– Конечно, езжай, – ответил он и спросил у меня: – А что за служба?

Я стал объяснять:

– В последнюю субботу каждого месяца вход в Ватикан бесплатный, и, если повезет, можно попасть на папскую службу. Но сейчас пять часов – если мы хотим успеть, нужно выезжать немедля.

Она переоделась за пять минут, и еще через минуту мы с ней уже шли к автобусной остановке. Она болтала о каких-то пустяках, но я почти не слушал ее, у меня было спокойное чувство, что все произойдет своим чередом, если не спешить и не суетиться.

Эта женщина всегда пахла апельсинами, и теперь я снова ощущал ее запах. И я не спешил. Я помню эту остановку автобуса на крошечной площади возле бара с камышовым навесом, помню нас двоих, говорящих о каких-то пустяках в вечернем свете ранних сумерек, а чуть в стороне – молоденькая итальянка молча ждет автобус, нейтрально приглядываясь к нам. Я помню эту картину, и я мог бы нарисовать ее, если бы дал мне Бог хоть какие-нибудь способности художника. Но – увы… Впрочем, главным в этой сцене был вовсе не ее внешний абрис, а внутренняя суть – мы были как два заговорщика перед преступлением. Мы уже знали, что совершим его, знали, не обсуждая это друг с другом, а говорили о пустяках – специально, чтобы не спугнуть и не сглазить наше преступление, словно кто-то третий мог подслушать нас и смешать нашу игру. Третьего не было, но он подразумевался, и этот третий не был ее мужем, отнюдь. Этим третьим было наше прошлое, оно стояло между нами, и я не спешил переступить эту черту. Нет, я не боялся ее переступить, но, скажем, я выжидал, робея. Наверное, в этой Инне была сейчас передо мной не только моя прошлая женщина, а моя общая вина перед всеми ними. И я знал, что она вправе в любую минуту послать меня к черту. Она имела на это право, и я выжидал, не зная, когда это начнется и начнется ли. Но и она ждала, я думаю, и это была наша общая игра – не говорить о прошлом, а затушевывать его разговорами о пустяках.

– Смотри, какая тут ранняя весна! – говорила она чуть-чуть восторженнее, чем стоило говорить о погоде. – Уже совсем тепло! Мы думаем съездить на юг, посмотреть Сорренто и Капри. Ты уже ездил?

– Нет, я был только во Флоренции, Венеции и Вероне.

– Правда? Ну и как? Тебе понравилось?

– Флоренция – это как вино столетней выдержки! А в Венеции шел дождь, я ее почти не видел…

– А Верона?

– Там меня больше всего потрясло то, что, оказывается, Ромео и Джульетта существовали на самом деле!

– То есть?

– Ну, раз есть балкон Джульетты, значит, была и Джульетта. Шекспир ничего не выдумал…

– А с кем ты ездил?

– С Сашей Сиротиным, московским журналистом.

– Врешь, конечно…

Подошел автобус – почти пустой, полутемный, мягкорессорный, с глубокими мягкими сиденьями и высокими, как в самолете, спинками. По вечерам, когда автобусы пусты, нет никаких конфликтов с водителями и никакого противостояния итальянцев с эмигрантами. Я уплатил водителю за проезд, и мы прошли в самый конец салона, где было вообще пусто. Автобус тронулся и покатил в Рим. Я опять что-то говорил – о Вероне, Шекспире, Флоренции… Мы уже выехали из Ладисполи, миновали Санта-Маринеллу, и черная Италия была за окном, и мы практически были одни в этом пустом полутемном конце салона, а я все не спешил.

– Фантастика!.. – сказала Инна, глядя в окно.

Она не договорила, но фантастика и вправду была налицо – Италия, этот автобус, и мы в нем после всего, что было с нами в России и там же кончилось. Это было ирреально, необъяснимо…

Эта женщина всегда пахла апельсинами…

Я обнял ее и поцеловал.

Мы еще никогда так страстно не целовались – даже на той раскаленной от августовской жары улице Горького, в комнате на шестом этаже.

– Здравствуй, – сказал я, когда мы устали от первых поцелуев, и посмотрел ей в глаза. – Здравствуй.

– Нет! – ответила она, и я понял, что сейчас это начнется.

– Глупая, – сказал я расслабленно. – Я ждал тебя с Вены.

– Все равно я тебе не верю, – ответила она обиженно, как ребенок, и даже чуть надула губы, припухшие от поцелуев. Тридцатилетний обиженный ребенок, почти родной мне. – Я хотела найти тебя в Москве перед отъездом. Я хотела написать тебе. Я помню, что ты получал письма на Главпочтамте, и хотела написать тебе. Я думала о тебе, а ты обо мне совсем не думал. У меня есть твоя фотография. Помнишь, ты подарил мне журнал «Экран» с твоей фотографией…

– Помню.

– Врешь. Ничего ты не помнишь. Ты ничего мне не дарил, никогда. Я сама стащила у тебя этот журнал. И теперь он в нашем багаже, он едет со мной. Я помнила о тебе, я хотела тебя найти, а ты даже не вспоминал обо мне. А где та женщина?

– Какая? – спросил я, хотя уже знал, о ком она спрашивает.

– Та твоя женщина, блондинка. Которую ты так любил. Я теперь тоже блондинка, из-за тебя.

– Из-за меня?

– Конечно. Ты даже это забыл – забыл, что я раньше не была блондинкой! И вообще, я тебя ненавижу. – Ее голова лежала на моем плече, ее руки обнимали меня, и вообще вся она прижалась ко мне размягченно, и только надутые губы говорили обиженно: – Ты бросил меня. Молчи! Бросил! Ты знаешь, что я лежала в больнице из-за этого?

Вот когда это началось, вот когда вошла эта тема моей вины и казни.