за время дороги оглохли от болтовни Зелёного, а на головах были дурацкие гермошлемы, на которых настоял Майор. Нам тупо повезло.

Я на пулемёте.

Не успели превратить клаас в бронированного монстра. Не сделали сидячее гнездо для стрелка. Мы вообще много чего не успели.

Трактор катился вперед плавно и неумолимо, как само время.

Зато — уже налеплены огневые точки для каждого стрелка, Иваныч не раз репетировал забеги к ним. На башне трактора сделан упор (в будущем там должно появиться что-то вроде станка для стационарного размещения «печенега»). Стоял я просто на коробке. И между мной и гопниками была только остекленная кабина с ухмыляющимся Сёгуном.

Денис врубил максимальную иллюминацию. Зрелищно, к тому же так по нам целится труднее. Взревел двигателем «на нейтралке», дав мне пару мгновений чтобы оценить поле боя.

Нападавших, как верно вычислил Скайнет, семь единиц: разномастных вездеходов, грузовиков-бугфутов, один крытый ремонтный трехосный «урал» с надписью «ГорВодоКанал.Аварийная». По ощущениям, человек шестьдесят боевиков. Это уже далеко не гопники. Пока мы готовились, они тоже эволюционировали.

Посмотрел сквозь тактический прицел. Вы как на ладони, приятели. Я — тоже практически смертник. И мне плевать умру или нет. И Кабыру, который залёг прямо на маковке крайнего гнезда крыши Цеха, примерно на высоте шестого этажа, над нашими головами. Плевать Денису, который копошился в салоне.

Ярость, гнев, боль, отвага или мужество. «Мужество есть лишь у тех, кто ощутил сердцем страх, кто смотрит в пропасть, но смотрит с гордостью в глазах!» — так пел Дядя Валера Кипелов с кабыровской флешки.

Шёл бой. Гопники-боевики «с колена» деловито давили огнём окна углового корпуса, гостиницы, здания Цеха. Тем временем четверо из них посреди двора, в открытом кузове грузовика хэндай с уродливо-большими колесами, разворачивали нечто, напоминающее артиллерийскую установку.

Орудие смотрело в сторону основных ворот Цеха. И плевать, что мы ими никогда не пользовались, даже заезжал я в первый раз с бокового хода. Артиллерия способна «открыть» что угодно.

В какой-то момент головы нападавших стали поворачиваться в сторону ослепившего их трактора клаас.

Глава 22

Пятый легион

Он кричит богам:

Я не должен больше вам!

Я смогу,

Все понять и сделать сам!

А. Грановский

Во внезапно наступившей тишине отчетливо услышал треск. Это включились безбожно громкие внешние динамики клааса.

Неужели Денис решил довериться безумному Климентию и погасить всех «свирелью»? При таком раскладе мы победы не увидим.

Музыкальный увесистый бу-бууум. Медленно и ощутимо пошла музыка, тяжелый рок, ударные, струнные, бог весть, что ещё. Акустика гремела так, что её изготовитель был бы горд за своё творение.

Я временно оглох.

Громко, отчетливо, проникая в черепные коробки каждым звуком, каждой буквой и словом, запел мужской брутальный голос:

'Пятый легион, жаворонков перья,

Северная Африка, Римская империя,

От песка и злости СЖАТЫЕ скрипят ЗУБЫ!

Стоптаны, измяты… ровные фаланги,

Цвет пехоты Цезаря выдавлен во фланги.

В ЯРОСТИ слонами жадного царя Юбы!'

Тяжёлый, я бы даже сказал тяжеленный — русский рок.

Пулемёт. Щелчок в режим «огонь». Взвод. Патрон в стволе. Упор. Плечо вперёд. Руки по местам. Прицел, свожу. Приготовился. Рядовой Осоедов к стрельбе готов!

Пулемёт единственное оружие способное нивелировать численное преимущество врага. Конечно, это не совсем так. Эта истина времён Первой Мировой. Но я крепко верил в пулемёт из-за одной конкретной показательной демонстрации.

Сцена «пулемётчика» из кинофильма «28 панфиловцев» одна из лучших сцен в кино. Не только в конкретном фильме, а вообще во всем кинематографе. Так сказать, всех времён и народов.

Ближе к финалу. Кульминация. Сцена имеет дохрена подтекста. Когда показывают пулемётчика, в напряженный момент сражения, когда бой почти проигран, вы можете нажать паузу и сказать — что не так?

О чем кричит это быстрое молчание картинки?

Пулемётчик один, его напарник погиб. Рубашка оружия сбита. Всё и вся перемазано в грязи и крови. Он ранен, возможно контужен. Это значит, что до этого он хладнокровно и упорно «выкапывался», рядом с телом своего товарища, преодолевая боль и дезориентацию, ставил «максима» на станок, заряжал ленту.

И он начал стрелять. Бить. Вести огонь. В одиночку он кладет на землю всю атакующую немецкую пехоту. Бьет, бьет и бьет, так что летят куски снаряжения и людей.

Останавливает стрельбу. Секунда, вторая, третья. Немцы воюют технично, хорошо. Они возобновляют атаку.

А пулеметчик вновь начинает стрельбу. Он бьет, бьет. Делает паузу и снова стреляет. Снова. Снова. Его пули находят свои цели, выбивают прижатых к израненной земле пехотинцев. Убит, убит, убит. Покойник.

Он не говорит ни слова. Не хмурится, не скалится, не улыбается, не печалится. В глазах его сама смерть. Холод равнодушной ненависти и уверенность неотвратимой смерти. Без слов и внешних эмоций он кричит — я убью всех! Положу ваш вермахт. Приводите всех, до последнего, у меня хватит ярости, огня и патронов на каждого. Смерть.

И оставшимся в живых становится страшно. Им должно быть страшно. Они бегут. Потому что страшен гнев пулемётчика.

И, что классически, в итоге, в льняной ленте торчат последняя пара патронов. Ну, убегающие этого уже не узнают.

Такова власть пулемёта в таком мире, где всё просто — убей или будь убит.

А ещё, за эти насыщенные насыщенные событиями секунды наш стрелок-снайпер добежал и плюхнулся на позицию. Кабыра не нужно учить воевать.

Ловлю в прицеле платформу с артиллерией врага. В едином порыве нажимаю на гашетку. Долю секунды мне казалось, что ничего не происходит, что инструмент мой замерз, заклинил или не сработал. Мало ли что могло произойти. А потом поток взбешённых пуль вырвался вперёд.

За мгновение поле боя превратилось в мой личный тир. Тугие удары снесли обслугу артиллерии, повёл стволом вправо, летели куски обшивки, стёкла, высекались искры, моя швейная машинка прошивала навылет каждую единицу техники.

«Бу-бух»! Один из вездеходов сдетонировал, полыхнув жирным бензиновым огнем, подпрыгнув и завалившись набок.

Снова перевёл ствол и деловито изрешетил ещё один внедорожник и переключился на трехосный грузовик. Мой мозг от напряжения, казалось, мог видеть глазами полёт каждой пули, удар от попаданий. Выложив несколько очередей в топливный бак грузовика, понял, что не сдетонирует, прошёлся очередью по границе между бортом и снегом. Раздался нестройный хор негодующих голосов. Ага, твою мать! За грузовиком залегли, суки! Прошёлся ещё раз. И ещё. Слева шевеление, перевожу прицел, бью туда. Теперь, короткими, по всему что кажется мне ещё живым.

— 'ПЯТЫЙ ЛЕГИОН

ДЛЯ ЦЕЗАРЯ В АМФИТЕАТРЕ,

ВАЛИТ ЗА СЛОНОМ СЛОНА,

ИДЁТ ВПЕРЁД!', — громыхают сверхмощные колонки.

Ярость переполняет меня. Океан гнева, излитый в освинцованные стальные пули. Как смели вы, сучьи дети явится на мою землю! Смерть. Смерть. Смерть! Никаких колебаний, никаких сомнений!

Сверху, «с небес», размеренно и расчетливо хлопает ВСС. В какой-то момент выстрелы сменяются на раскатистые хлыстовые выстрелы СВД.

Какафония автоматчиков из окон Уюта. Подняты в бой матом Иваныча, пользуясь тем, что боевики притихли, размеренно и прицельно давят атакующих.

Кабыр всё лупит. Долгая пауза. И снова смерть сверху.

Бой окончен менее чем за пару минут. Крики. Мелькания в сторону проёма между корпусами. Бегут? Бегут, сучьи дети!

— Денис, давай двигай по правому краю, — ору я осипшим голосом, вцепившись в пулемёт. Вообще в кабине приличная звукоизоляция, плюс музыка не замолкала ни на секунду. Но трактор плавно дернулся.

Колонки заканчивали трек песни.

'Если уж и переступать закон, то ради царства!

Но, конечно, граждане закон должны все чтить.'

— Мы помним тебя, пятый легион, — прошептал я так, чтобы меня услышали только гордые души тех павших воинов, о которых пела песня.

Перехватил свой вальтер, чтобы при необходимости добить шевеление на поле боя.

Убежать пытались не более десяти человек. Точнее не скажешь, потому что, когда из-за углового корпуса выкатились мы (и всё ещё генерируя пугающе громкие звуки русского рока), беглецы залегли в снег, где их и встретила смерть от огня стрелков с крыши углового корпуса. Мой пулемёт если и застрелил, то только двоих.

Ни один