И, наконец, сама Лиза, которая сделала шаг вперед ко мне и сказала, тихо, но довольно четко:

– Там птенчики, помнишь?

Герда охнула и разве что не рухнула на землю, но ноги у нее точно на одно мгновение подкосились. Она тяжелой рукой взялась за меня и, не отпуская, вместе со мной пошла к Лизе.

– Ты что-то сказала, моя девочка?

Ох, какие же умные взрослые, все-таки! Да, она сказала, она заговорила, она преодолела то, что мешало ей говорить. Но не надо пугать ее сейчас, не надо охать, падать перед ней на колени, разговаривать с ней страшным хриплым голосом…

– Я помню, Лизанька, – опередила я Герду. – Сейчас мы пойдем и посмотрим, как они там.

Я, конечно, была уверена, что птенчики или давно погибли, или кто-то их съел, какая-нибудь голодная ворона, но что-то надо будет придумать.

– Сейчас, возьмем в сарае лестницу и пойдем. Держи, – я протянула Герде листок, подписанный тощим. – Надеюсь, что это конец истории. А с Пиязовым надо дочке твоей развестись. Сегодня, например. Есть такая возможность? Тут, по крайней мере, твои друзья и поклонники помогут? Герда, ведь надо же иногда пользоваться своей славой! Давай, решай это быстрее. Где дочка?

– С Люсиком… – тихо проговорила Герда, отвернувшись от Лили и Лизы, так, чтобы слышала одна я.

– Ну и ладно. А развестись все равно надо. Под любым соусом. Сейчас придумаем. Они в России?

– Нет, – покачала головой Герда. – Как проигрался, сразу умотал куда-то. И она с ним, дура.

– Понятно. Ничего. Что-то придумаем, не переживай. Не придумаем, так наколдуем. Ага?

Герда неожиданно обняла меня и крепко поцеловала в щеку.

– И я тоже так считаю, – улыбнулась я. – Редко, но так бывает.

Надо было бы уехать сразу, но как тут уедешь! Деятельная Герда за пять минут заказала по телефону праздничный ужин, даже не спрашивая, было ли у меня в планах оставаться у нее на вечер.

– Ты осьминогов ешь?

– Я ем все, похожее на еду, желательно на европейскую, и от чего не толстеешь и по ночам не бегаешь пить минералку.

– Серый хлеб с пошехонским сыром, что ли? – засмеялась Герда. – Из домашней сыроварни и без масла. Ясно. С осьминогами я погорячилась. Может, закажем…

– Давай решим с птенчиками, – не дала я ей договорить. – Это очень важно. Там на дереве были птенцы, их мать убил Люсик.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Герда.

– Знаю. Лиза мне в прошлый раз это… – я запнулась, чтобы подобрать слово, – объяснила. И теперь она хочет убедиться, что они живы.

– Откуда ребенок это знает? Откуда ты все это знаешь? – бормоча, Герда тем не менее направилась в сторону хозяйственной постройки в глубине двора. – Ладно, давай лестницу достанем, полезем, посмотрим.

– Можно я? – подал голос Женя, все время молча сопровождавший меня по дому после отъезда незваных гостей.

– Можно. Подержи пока лестницу, я слажу на разведку. Герда, подстрахуйте, пожалуйста, Женю.

– Ну что, как там? – Герда, задрав голову, смотрела на меня.

– Да не пойму… – Я не пустила Женю залезть первым, потому что думала, что ничего хорошего он в гнезде не найдет. Но гнездо было совершенно пустое. Я быстро слезла вниз. – Хочешь, сам проверь, – кивнула я Жене. – Залезай, залезай, подтвердишь Лизе мои слова.

Малышка смотрела на меня очень внимательно.

– Во-он твои птички! – я показала ей на очень кстати пролетевших над двором двух быстрых и вполне симпатичных сорок. – Они выросли за это время и теперь живут у вас на крыше, скоро, наверно, у них и у самих будут птенчики.

Лиза разулыбалась и взяла за руку Герду.

– Похож на тебя племянник, – кивнула на Женю, слезавшего в этот момент с лестницы, Герда. – Глаза твои. И вообще как-то похож. Так бывает. Племянники похожи, как свои дети. Всё, пойдемте, съедим что-нибудь. А то дети голодают.

Я неопределенно улыбнулась, направившись вслед за Гердой в дом, а Женя переводил глаза с меня на Герду, но встревать не стал. Я обняла мальчика, который тут же доверчиво, но как-то встревоженно посмотрел мне в глаза. Да, я бы действительно не отказалась от такого племянника…

– Тебе надо лечить людей! Почему ты мне раньше про себя не рассказала? – Герда вдруг остановилась, как будто до нее только что дошло все произошедшее. – Ты не представляешь, как к тебе народ валом повалит.

– Да я не бедствую, Герда, и я не врач, а к тому же… – Я не успела договорить, потому что требовательно зазвонил телефон в кармане – удивительно, что за последние полчаса, наполненные такими яркими событиями, никто ни разу мне не позвонил.

Верочка. Конечно, она же ждала моего звонка!

– Лика… – Верочка, разумеется, плакала. Она редко звонит мне в другом расположении духа. – Ты можешь, конечно, ко мне не приезжать, но я… У тебя эфир сейчас?

– Нет.

– Ты очень занята? – с надеждой спросила Верочка.

– В каком-то смысле да, – ответила я.

– А… Ты можешь ко мне приехать? У меня очень срочно. Просто я… не знаю, зачем жить.

– Ясно, – вздохнула я. – Покатай пока мячик спиной по стенке, может, полегчает. Смысл жизни как раз у тебя где-то там застрял. Между пятым и шестым позвонком. А я еду.

– Я тебе испортила интервью? – заплакала Верочка.

– Нет, – успокоила я свою беременную подопечную. – Ты не дала мне толком пообщаться с одной…

Я посмотрела на Герду – вот кто она сейчас? Звезда? Бывшая звезда? Бабушка одной маленькой девочки, которая около года ничего не говорила? Мать очень глупой молодой особы, которую бьет до кровавых подтеков ее муж-игрок? Просто одинокая и уставшая женщина, потому что много лет одной за все отвечать, много лет зарабатывать деньги, не надеясь ни на кого в жизни, растить одной дочку, а теперь – дочкину дочку – это, наверно, непросто. Я не знаю, я отвечаю только за себя. И то это бывает непросто.

Герда внимательно смотрела на меня, пока я утешала шутками плачущую Верочку.

– Я поняла, – махнула она рукой. – Езжай. Ты везде нужна. Везде и всем. Тоже будешь стрелять из миномета?

– Из гранатомета, – засмеялась я, вставая и беря для Жени большое спелое яблоко из синей стеклянной корзинки на столе. – Такая вот моя судьба, с некоторых пор.

Откуда у человека, бренного, тленного, слабого, беспомощного, такое четкое представление о вечности? Такая тоска о вечном? Во мне есть что-то, названия чему я не могу найти, но это что-то ощущает мою бренность, страдает о ней и точно знает о возможности другой жизни – без болезней, без ограниченности, – хорошо всем известной ограниченности срока жизни на земле.

– А слоны знают, что они должны умереть? – вдруг спросил меня Женя.