Центральным у Дильтея является понятие жизни как способа бытия человека, культурно-исторической реальности. Человек не имеет истории, но сам есть история, которая только раскрывает, что он такое. От человеческого мира истории он резко отделяет мир природы. Задача философии (как «науки о духе») – понять «жизнь» исходя из нее самой. В связи с этим Дильтей выдвигает метод «понимания» целостности (целостного переживания). Понимание, родственное интуитивному проникновению в жизнь, он противопоставляет методу «объяснения», применимому в «науках о природе», имеющему дело с внешним опытом и связанному с конструирующей деятельностью рассудка. По отношению к культуре прошлого понимание выступает как метод интерпретации, называемой Дильтеем герменевтикой: истолкование отдельных явлений как моментов целостной душевно-духовной жизни реконструируемой эпохи.[147]

Следовательно, раскрытие культурологического потенциала «Душечки» будет как раз и направлено на восстановление некой «душевно-духовной целостности» конца XIX в. в России, что неизбежно должно привести, по М. Бахтину, к диалогу культур как к основному критерию понимания.

Сам культурологический потенциал рассказа следует выстроить, по М. Бахтину, в соответствии с ближним и дальним контекстом. К ближнему контексту следует отнести те факты жизни и культуры, характерные для России конца XIX в., которые непосредственно упомянуты в тексте и позволяют лучше ощутить сам дух эпохи, глубже понять менталитет людей, живущих в то время.

Дальний же контекст предполагает такие показатели культуры, которые впрямую не упоминаются, но логически связаны. Контекст как раз и призван придать всему написанному «смысловую глубину и смысловую перспективу». Эти факты культуры уже не всегда связаны только с упомянутой конкретной эпохой, а выходят на уровень самой широкой исторической перспективы, позволяя осуществить «смысловые сцепления» с «идеей мировой целокупности», «с полнотой космического и человеческого универсума».

Итак, к ближайшему контексту следует отнести следующие факты культуры России конца XIX в., упомянутые в «Душечке»: коллежский асессор, антрепренер, всенощная и обедня, гимназия, реальное училище, управляющий делами и купец.

Соответственно, дальний контекст будет сконцентрирован на раскрытии смысла названия рассказа и, в связи с этим, на выявлении некоторых аспектов авторского мировоззрения, которые нашли свое воплощение в письмах и откликах современников. Также дальний контекст будет непосредственно выводиться из ближайшего контекста, в частности, в историческом аспекте, ориентированном на связь с архаикой и античностью, анализ таких культурологических реалий, как асессор, гимназия, всенощная и т. д.

Следует сказать, что при всей внешней скупости как ближайшего, так и дальнего контекста рассказ обладает большим потенциалом, а сама кажущаяся скромность контекста, по существу, является органическим проявлением авторского стиля, отличающегося особой «путаницей всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения».

Говоря одинаковым тоном о большом и малом, Чехов не делал различия между крупными и мелкими явлениями, между значительными и незначительными событиями и в своей смелой «наивности» реформатора разрушал «привычное соотношение».[148]

Переходим к культурологическому комментарию «Душечки». Исходя из общей стилистической установки А.П. Чехова на «путаницу всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения», само название рассказа дает нам представление об особой писательской позиции, для которой как крупные, так и мелкие явления обладали равной степенью значимости, что еще сильнее подчеркивало ощущение некой авторской скорби по непрекращающейся комедии бытия.

Так, с одной стороны, Душечка является прозвищем, данным Оленьке Племянниковой, дочери отставного коллежского асессора, жителями города, а с другой – слово это является однокоренным со словом «душа» и, следовательно, в читательском восприятии могут возникнуть предпосылки для расширения устоявшегося «смыслового пространства».

Чтобы не показаться излишне субъективными, обратимся ко мнению Л. Толстого, на которого рассказ произвел очень сильное впечатление. Автор оценивал свое произведение как юмористическое, но Л. Толстой включил «Душечку» в число лучших чеховских рассказов, затрагивающих серьезные философские темы, которые не укладывались в рамки простого обличения. Так, намерение Чехова посмеяться над «жалким существом Душечкой» Л. Толстой объясняет влиянием модных идей. «Я думаю, – писал он, – что в рассуждении, не в чувстве автора, когда он писал «Душечку», носилось неясное представление о новой женщине, об ее равноправности с мужчиной, развитой, ученой, самостоятельно работающей не хуже, если не лучше мужчины на пользу обществу, о той самой женщине, которая подняла и поддержала женский вопрос, и он, начав писать «Душечку», хотел показать, какою не должна быть женщина» (8, 546). Но, утверждает Толстой, чувство автора взяло верх над его рассуждениями: «Валок общественного мнения приглашал Чехова проклясть слабую, покоряющуюся, преданную мужчине, неразвитую женщину, но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и невольно одел таким чудным светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чтобы быть счастливой самой и делать счастливыми тех, с кем сводит ее судьба». «Не смешна, а свята, удивительна, – по его мнению, – душа «Душечки» со своей способностью отдаваться всем существом своим тому, кого она любит».

Как видим, Л. Толстой также сопоставляет слова «душа» и «душечка», определяя их общую значимость. Более того, в соответствии со своими взглядами, Толстой вносил изменения и в текст рассказа. Так, он решил опустить отдельные штрихи, дополняющие образ героини и «предмет» ее любви.

В частности, были убраны все замечания, касающиеся портрета Оленьки и подчеркивающие ее телесность: «И когда он увидал как следует ее шею и полные здоровья плечи, то всплеснул руками и проговорил: «Душечка!» Убран авторский сарказм, относящийся к внутреннему миру героини, а именно такие сравнения, как «на душе было жутко и горько… будто объелась полыни», или «и на душе у нее по-прежнему и пусто, и нудно, и отдает полынью».

О том, что Чехова в этот период особенно интересовали проблемы души и духовности, мы можем судить по следующему письму, адресованному А.С. Суворину, от 7 мая 1889 г. «Все, что живет на земле, материалистично по необходимости… – писал Чехов. – Существа высшего порядка, мыслящие люди – материалистичные тоже по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю.

По необходимости они могут искать истину только там, где пригодны им микроскопы, зонды, ножи… Я думаю, что, когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос: где тут душа? А если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями, и когда знаешь, что и те и другие болезни лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела». (12, 324)