– Зачем ты меня убила? – снова тоненько заплакала Ляля, и на ее полупрозрачной мордашке появилось точно такое же обиженное выражение, какое бывало в детстве, когда Евсения забирала у сестры игрушки. – Я бы еще пожить хотела. А ты подлая, подлая!

– А зачем тебе жить? – мысленно ответила Евсения и, почувствовав, что возле двери ее камеры никого нет, прилегла на нары. Вообще-то днем на них лежать запрещалось, но если охранник не пялится в глазок – то почему бы не нарушить этот дурацкий распорядок. – Ляля, вот ты мне скажи, зачем тебе было жить? Ты же всегда всем только мешала. Пользы от тебя вообще никакой не было, одни проблемы. Ты и в детстве не могла толком ни деньги выманить, ни товар продать. А сейчас что устроила? Меня же поймали из-за тебя, из-за глупости твоей и скрытности!

Сестра вздохнула:

– А что мне было делать? На каждом углу кричать, что мне уже больше сорока лет, а у меня никогда не было месячных? Сама знаешь, как у цыган к этому относятся. Сначала я только радовалась, что из тебя скверна льется, а у меня все в порядке. Потом, когда ты уже замуж вышла, стала беспокоиться, что со мной что-то не так, к врачу решила сходить. Захожу в кабинет – а там мужчина, на кресло кивает и говорит: «Проходите, раздевайтесь». Я как убежала оттуда, только пятки сверкали!

– Ну и дура! – прокомментировала Евсения, в глубине души совершенно не удивляясь такому поведению сестры. Ляля всегда была робкой, скромной – если не сказать диковатой. Плюс воспитание в цыганской общине действительно формирует сдержанное отношение к некоторым вопросам. – Пошла бы к другому врачу. Надо было найти другого гинеколога. И вообще, какая разница – женщина, мужчина. Они же врачи в первую очередь!

– А там двое всего гинекологов на наш городок. И оба мужики. А еще я стеснялась жутко. У меня там… ну, в общем, волос между ног вообще не было. Я и в баню поэтому не ходила, и когда переодевалась – старалась, чтобы меня не видел никто. Думала, смеяться надо мной будут…

– В Кишинев могла бы съездить, если бы захотела! А когда мы в Москву переехали, что тебе мешало к врачу нормальному пойти? Да сто лет назад надо было со мной откровенно обо всем этом поговорить! Дура ты, Лялька! Дурой забитой жила и померла такой же дурой.

– На самом деле ты не обо мне беспокоишься, а о себе! Если бы ты раньше знала, что у меня проблемы по женской части, то придумала бы иной план.

– Это точно, – вздохнула Евсения, поворачиваясь на другой бок. Нары жесткие, и долго лежать на них в одном положении очень больно. – Тогда, конечно, все было бы иначе.

– Сестра, слушай, а тебе не страшно? Я вот поняла, что мне за многое отвечать придется. Ты ведь права отчасти, жизнь моя впустую прошла. Проспала я свою жизнь, и вот сон закончился. Но нет на мне больших грехов. А на тебе – были и есть.

– Страшно? – Евсения недоуменно вскинула черные брови. – Глупости какие, ничего мне не страшно. Дочь схоронила, мужа – чего еще бояться? Я только злюсь и жалею, что все напрасно было. Не получилось у меня сделать то, что я хотела. Вот это обидно…

…«Продам дом, вернусь в общину», – решила Евсения после смерти мужа.

То, что после похорон Алексея все будет по-другому, она понимала совершенно отчетливо.

Продолжать жить в доме, каждый уголок которого напоминает о муже и дочери; продолжать принимать пациентов – зачем? Большая часть жизни, по сути, прошла ради других людей. Да у них с Алексеем ни минуты свободной не было; не могли даже собственному ребенку достаточно внимания уделить. И что взамен? Боль, пустота, одиночество!

Хорошо же отблагодарил ее Бог!

Теперь-то стало понятно, что имела в виду Лачи, когда говорила – можно жизнь праведную вести, а страданий испить – больше, чем самый страшный грешник.

Нет, хватит – с помощью ближним все кончено.

И с Богом – тоже.

Просить Его – о помощи, о прощении? После того, что Он приготовил для нее, Евсении? Да ни за что на свете!

Первое, что она сделала после похорон Алексея, – провела обряд поклонения темным силам. С магическим кругом, черными свечами, кровью петуха – все как полагается.

«По крайней мере с темными все честно: ты им служишь, они тебе помогают, – думала Евсения, наслаждаясь давно забытыми ощущениями – мощными энергетическими потоками, заряжающими тело невероятной бодрящей силой. – И никаких тебе подлянок в виде испытаний под видом любви – таких горьких, что после них хоть в петлю лезь…»

Вопреки правилам община приняла Евсению.

Времена изменились. Конечно, от полного отказа от цыганского закона и речи быть не могло, но на многие вещи теперь уже люди стали смотреть более лояльно.

Никто не осуждал Евсению, не злорадствовал. Наоборот: было такое отношение, как к блудной дочери, хлебнувшей горя и теперь находящей утешение в родных стенах, среди близких людей.

Но очень скоро Евсения стала буквально задыхаться от обыденной суеты, мелочности, непритязательности.

У нее исчезло ощущение важности своей работы. И появилась четкая уверенность: она способна на более серьезные вещи.

С какими проблемами обычно идут к шувани?

По большому счету, с пустяками: амулет на защиту семьи, приворот. О порче никто и не заикается; образованнее стал народ – понимает, к каким страшным последствиям приводит такой обряд…

«Я не могу тут сидеть без дела, – думала ночами напролет Евсения, расхаживая взад-вперед по спальне. – Я чувствую в себе много силы. Не может же быть так, что вся она предназначена для изготовления амулетов. Веди меня, мой темный покровитель… Веди меня туда, где я нужна, где я могу быть тебе полезна, где я проявлю себя ради твоей славы…

Жизнь моя разрушена, пуста и бесцельна. Обидел меня Бог – дал все, а забрал потом еще больше, потому что не просто мужчину и ребенка я потеряла; я теряла свою плоть, кровь, душу. Когда любишь – только так ведь и бывает… И я не могу больше носить эту боль в себе. Мне надо отомстить. Мне обязательно надо как-то Ему отомстить. Время не лечит. Мне даже кажется – наоборот. Чем больше дней и недель проходит после смерти мужа и дочки – тем больше тоска моя по ним, тем острее понимаю, как много я потеряла…»

Потом ей приснился сон: какие-то улицы, дома высокие, толпы людей, текущие, как река, сплошным потоком. Река эта текла-текла и привела к Красной площади.

«Мне надо ехать в Москву, – поняла Евсения. – Продам дом и уеду. Людей там вон как много… Значит, и спрос на мои услуги будет больше, во славу темных сил…»

Сестру брать с собой она не планировала.

Ляля – не от мира сего, от нее даже по хозяйству пользы никакой нет. За водой пойдет – через час вернется. Спросишь: «Где была?» Улыбается: «На солнышко смотрела, на цветочки…» Толка от нее никакого, наоборот – одни лишние волнения и заботы.

Но в последний момент сердце все же дрогнуло. Родная кровь, не от мира сего, без семьи. Отец умер – и куда деваться Ляле, полусумасшедшей, рассеянной, не умеющей толком даже о куске хлеба для себя позаботиться?