Получилось очень похоже на спящего чело­века. С удовлетворением оглядев свою работу вы­шел из столовой, нарочно оставил дверь приотк­рытой. Чтобы привлечь внимание Германа, если тот спустится вниз.

Одевался на ощупь. Пистолет сунул в карман. Ну, вот и все. Готов. Вышел потихоньку на крыль­цо.

На улице было темно, ночь безлунная, небо еще с вечера заволокло облаками. У соседнего особняка, принадлежащего директору городско­го рынка, по-прежнему ярко светился фонарь, на свет которого он и пошел. Почти во всех домах спали. Но он знал, то окно сейчас светится наверняка. Вероника его ждет. Да, вот оно! Окно на втором этаже. Интересно, сколько придется ждать Германа? Он надеялся, что недолго. В крайнем случае, если ожидание сделается невыносимым, можно подняться к ней. Действовать он будет по обстоятельствам.

Город спал, спала Долина Бедных. Завьялов посмотрел на часы. Без пятнадцати два. Через пятнадцать минут у него свидание. Прошелся взад-вперед вдоль забора. Почувствовал холод. Все предусмотрел, а вот о том, что на улице зима, забьш начисто! Нащупал в кармане пистолет. Где же ты ходишь, Герман? Почему медлишь? Ему показалось, что с тех пор, как вышел из коттеджа, прошла вечность. Несколько раз крепко сжал и разжал пальцы. Только бы рука не онемела!

И вдруг... Да, к дому мэра шел человек! То­ропливо, почти бежал. В конце длинной прямой, после которой был поворот на улицу Восточную, горел яркий фонарь, и под ним, в кругу света, мелькнула высокая фигура мужчины. В руках он что-то держал. Шел очень быстро.

Это был он, Герман Горанин. Кто же еще? По верху глухого кирпичного забора, опоясывающе­го особняк мэра, на расстоянии метра прилепи­лись электрические лампочки величиной с тен­нисный мячик. Света здесь было достаточно. И он шагнул из-за угла в этот свет.

Горанин шел так быстро, что почти задыхал­ся. Наконец стало видно: в руках у него сверну­тый в трубку плакат. Тот самый рисунок. Значит, не ошибся! Герман его заметил. И побежал. При­близиться Завьялов не дал. Достал пистолет. Снял его с предохранителя. Спокойно сказал:

- Стой!

Горанин остановился метрах в двух. Поднял левую руку:

- Спокойно, Саша. Спокойно.

Он был в расстегнутой куртке, огромный, волосы растрепаны, а глаза... Глаза безумные! В них было отчаяние и бесконтрольный живот­ный страх. И вдруг губы у Германа задрожали. Лицо сделалось жалким, он как-то потерянно спросил:

- Зява, неужели... Неужели ты это уже сде­лал?

- Что сделал? Ты стой, не дергайся. Я ведь и убить могу.

—Хорошо. Я стою.—Герман обернулся, посмот­рел в сторону Фабрики, словно кого-то ждал, и повторил: - Я стою. Давай спокойно поговорим.

- Ну давай поговорим.

- Где она?

Завьялов понял, что речь идет о Веронике. И кивнул через плечо в сторону особняка:

- Там.

Герман сделал шаг вперед, словно хотел на него броситься. Он поднял пистолет:

- Ты думаешь, я шучу? Все, конец тебе, Гора. Я поймал тебя за руку.

- Хорошо. Ты меня поймал.

- Ты взял рисунок. Думал, что я сплю, да?

- Нет. Я так не думал. Я не ложился. Ждал. Но мне и в голову не пришло, что ты взял писто­лет! Какой же я кретин! Идиот! Сам виноват!

- Я хочу, чтобы ты сейчас вошел в дом. Герман еще раз обернулся. Что Горе надо там, на Фабрике?

- Зачем мне идти в дом?

- Надо. И не в!думай убежать. Ты сказал: что­бы найти убийцу, найди самого опасного для себя человека. А мне не надо его искать. Это ты.

- Ты ошибаешься, Саша. Убери пистолет.

- Нет. Ты убил Машу. И Косого ты убил. А'ночью вывез его труп и бросил у пивнушки.

- Хорошо, хорошо. Я...

- Стой на месте!

- Хорошо, ты же видишь, я не двигаюсь.

- Ты брал мои рисунки. А потом делал это. Крушил, убивал. Вот и сейчас... Он же у тебя в руках! Рисунок! Но Ника... Я избавил ее от тебя! Ты слышишь? Навсегда!

- Значит, все-таки сделал... Не прощу... Никогда... - скрипнул зубами Герман. Лицо у него стало страшное, как тогда, когда целился в Павно-ва. - Если бы я знал, что до этого дойдет, я бы...

В конце длинной прямой вдруг показались яркие огни. Свет автомобильных фар. Машина. Он не слышал, как она ехала по Долине Бедных, а Герман, должно быть, слышал. Потому и огля­дывался все время. Огни приближались.

- Не вздумай убежать, - предупредил он. -И не вздумай достать из кармана нож.

- Какой нож?

- Тот самый. Он у тебя в кармане, я знаю. Под­ними руки.

Машина подъезжала все ближе, и он с удив­лением понял, что это милицейский «уазик». Свои. Кто же вызвал милицию? Неужели Веро­ника? Аи да умница! Ждала его, ждала, а потом выглянула в окно. И увидев, как он держит на прицеле Германа, вызвала милицию.

- Ну, вот теперь все, - вздохнул он с облегче­нием.

- Вот теперь все, — откликнулся Герман. — По­ложи пистолет на землю, Саша. Тебя сейчас от­везут в больницу. Давай по-хорошему. Положи пи­столет. Ну, давай.

- В больницу? В какую еще больницу?

- Ты болен. Уже давно.

-Это ты болен!

- Давай, Саша. Ты же не хочешь, чтобы по­гибли еще люди.

- Еще? Люди? Какие люди?

- Ты же давно все понял.

- Что я понял?

- Ты убил свою жену.

-Нет...

Пистолет в его руке дрогнул. Словно почув­ствовав это, Герман отбросил плакат, кинулся впе­ред и сжал его, словно железными тисками. Вы­бежавшие из машины мужчины, стали помогать Горанину. Завьялов не сопротивлялся и боли не чувствовал. Словно омертвело все - и тело, и душа. Когда на его руках защелкнулись наручни­ки, Горанин устало сказал:

- В машину его. Сейчас «скорая» подъедет. Я думаю, надо сразу в больницу. Он не в себе. Толь­ко что убил женщину.

Ему вдруг показалось, что Герман заплакал. Молча, зло. Только широкие плечи еле заметно вздрагивали.

Внезапно распахнулась калитка, выскочила растрепанная Вероника в накинутой на плечи ко­роткой дубленке, закричала:

- Саша! Герман, что это?! Герман! И побежала к «уазику».

Герман перехватил ее, рванул на себя:

- Ника, Ника... Ты жива! Неужели бывает, а? Неужели?

Завьялов не хотел на это смотреть. Счастли­вый конец. Но для кого-то это конец несчастный.

Когда подъехала «скорая», он уже понял, что слу­чилось. Не понимал только - как. Как он мог все­го этого не знать!

- Неужели бывает? А? Неужели бывает? - как заведенный повторял Герман, прижимая к себе Веронику.

Очнувшись, Завьялов не понял, где он. Было странное ощущение, будто тело выпотрошили, вынули из него внутренности и оставили одну только оболочку. Но воздушный шарик, которым он стал, почему-то не мог улететь. Веревочку дер­жали крепко.