То есть, возможно, это просто два имени для одинаково универсальных и укоренившихся в человеке чувств, как гнев, радость, любовь, жадность, обожание. Наивен тот, кто верит в обратное изменение морфы. Точно так же, в любой крупной группе детей всегда должен найтись один ребенок, которого все другие будут презирать; и в каждой крупной группе мужчин обязательно должен присутствовать один такой, которого остальные будут бояться.

Во дворце эстле Лотте давно уже прозвонили третий ужин, и гости отправились на отдых; горела всего лишь каждая четвертая лампа, в коридорах царили тишина и полумрак; пан Бербелек встретил только одного доулоса, спешащего куда-то с охапкой простыней, босые ноги беззвучно ступали по скользкому полу. Коридор северного крыла завертывался спиралями; когда Иероним проходил мимо закрытых дверей спальни Алитеи, из-за них донесся приглушенный смех. Прошло почти два месяца со дня смерти Абеля — но лишь когда из Верхнего Эгипта вернулся Давид Моншебе, Алитея вышла из депрессивного цикла переменчивых настроений, в котором находилась во время обратного путешествия.

Отправив Порте, разув сапоги и сбросив кируффу с шальварами, пан Бербелек направился в банное помещение. Шулима лежала на кровати: вытянувшись на животе, она читала при свете масляной лампы какой-то покрытый каллиграфическими знаками свиток, она даже не подняла головы, когда Иероним прошел рядом.

— Он и вправду хорошо влияет на нее, — сказал пан Бербелек во время омовения. — Сегодня утром я встретил его во дворе…

— Кто? — закричала Шулима.

— Этот твой Моншебе, — уже громче ответил Иероним. — Можешь себя поздравить, какая бы не была цель в твоей интриге. Он чуть ли не попросил ее руки…

Встреча походила на случайную, хотя и из рода тех случайностей, которые можно было спланировать: пан Бербелек шел к виктике, уже ждущей возле переднего подъезда дворца, он договорился встретиться с Анеисом Панатакисом в Канопис, где вместе должны были посетить кристианский госпиталь для страдающих от пажубы; но едва лишь он вышел на ступени — из тени, из-за поворота появился Давид Моншебе. Вежливое приветствие, обмен банальными фразами; пан Бербелек спешил, но арес последовательно навязывал форму ленивой болтовни, и вот так, от одного предложения к другому, от одного воспоминания к последующему — Давид, курящий никотиану, Иероним, постукивающий рыктой по краю каменной ступеньки — они дошли до тем небанальных и уже наиболее серьезного разговора. — С первого же момента, как я увидел твою дочь, эстлос, в тот самый вечер на приеме у эстле Лотты, когда я только лишь поцеловал руку Алитеи… — Ты пытаешься мне сказать, что влюбился? — Пан Бербелек делал все, чтобы не рассмеяться. Арес сощурил глаза, повернулся спиной к Солнцу. — Да, видимо так. — А говоришь мне это, поскольку…? — Она дарит вас глубочайшим уважением, эстлос. — Правда? — Я тоже. И мне не хотелось бы… Со всем уважением, эстлос. — Пан Бербелек крепко пожал протянутую руку, склоняясь над молодым Моншебе (странно, а по приему у Лаэтитии он запомнил его более высоким). Давид неуверенно улыбнулся. Именно в такой Форме они и расстались — неуверенность, робость улыбки эгипетского аристократа, дрожание губ, когда он поднимал глаза на пана Бербелека — вот что было печатью его дани, знаком подданства. Он еще не произнес соответствующих слов, но уже Просил.

— Почему ты всегда подозреваешь меня в каких-то интригах? Да еще и против тебя. Ну почему бы я хотела плохого Алитее? Давид — это одна из лучших партий в Эгипте. Даже если он и вправду женится впоследствии на какой-то из дочерей Гипатии, Алитея останется Первой Женой.

Пан Бербелек вошел в спальню, шлепая мокрыми стопами по гладкой поверхности мозаики. Ночной ветерок шевелил белыми занавесками в окнах, лунный свет проходил сквозь тонкий материал рассеянными потоками; но помимо того весь свет в большой комнате исходил от стоящей у изголовья лампы. Шулима лежала на смятых шелках, лунная тень ложилась на ее ягодицах и вдоль спины легчайшим покрывалом. Расставленные по углам спальни старинные кадильницы напитывали воздух тяжелым, жирным запахом сжигаемой коры гиекса; невидимый дым через нос проникал в мозг — все казалось более мягким, замедленным, более материальным, даже эти лунные лучи — мороз по коже, когда они падали на обнаженную кожу.

Пан Бербелек прошелся вдоль окон, отодвигая занавески и затягивая до самого пола сетки; но уже и так возле лампы толклось с десяток ночных бабочек. За окнами находился узкий балкон, с которого можно было спуститься в дворцовые сады. Окна словно двери, никаких ставен и стекол, открытые лестницы снаружи — все инстинкты пана Бербелека выступали против подобной архитектуры, тем более, после многих лет, проведенных в Воденбурге. Но таким был антос Навуходоносора, именно такие обычаи и такую эстетику он притягивал, и только тот, кто упрямо не поддавался ему, считал их неестественными.

— Что это у тебя? Снова какие-нибудь старинные мирные трактаты? Зачем ты их читаешь?

— Нет, нет, это копия рапорта командира легиона, который потерялся во время южного наступления Упазия. Пятьсот девяносто восьмой год от вступления на трон царя Вавилона Набунасира — ведь это уже Александрийская Эра, правда?

— Да, вроде бы так.

— Библиотека утверждает, что это подлинник. Оказывается, что тогда они шли через земли Марабратты, погляди, вот здесь, к примеру…

Пан Бербелек с тяжким вздохом вытянулся на ложе.

— На сегодня мне уже хватит, ты уж меня прости.

Она глянула на него над краем свитка.

— Что, был у этого Антидекта?

— Он попытался натравить меня на своих врагов. Впрочем, если бы он был прав в своих теориях, та экспериментальная плавильня в которую я вложил несколько тысяч, должна оказаться напрасной тратой денег. Возможно, такой она и окажется… Завтра меня примет Директор Библиотеки; послезавтра еду в Пахорас, там еще живут люди, которые водили купеческие караваны за Черепаховую. Правда, как только снова подумаю про эти вонючие мазанки феллахов из тростника и нильской грязи…

— Может ты бы уже успокоился? Софисты годами ломают над этим головы. Чего ты хочешь — шантажом выдавить из них то, чего они и сами не знают?

Пан Бербелек сунул пальцы в ее волосы, распрямил между ними ее светлые локоны.

— У меня умирает сын, а я должен — что? — вернуться к сделкам? К приемам и оргиям в солнечной Александрии? Забыть?

Женщина раздраженно фыркнула.

— Странные у тебя траурные ритуалы. Могу подсказать тебе несколько гораздо более лучших способов для того, чтобы выровнять счета со своей совестью. Например, посвяти это время Алитее. Или мне. Ну, или хотя бы деньгам: если это твое сражение, именно в нем ты восстановишь свои силы. В самом крайнем случае, я могу тебя хорошенько отметелить, может в этом ты найдешь облегчение. Знаешь, что ты стонешь во сне?

— Что я делаю?

— Стонешь, бормочешь, плачешь, стиснув зубы. Мне приходится тебя будить, чтобы потом заснуть самой. Советую тебе успокоиться, чем дольше будешь копаться в этой своей ране, тем сильнее она воспалится.