— Он сказал тебе, будто я занималась филонекрой, правда, эстлос? — буркнула та.

Пан Бербелек не ответил.

— Я знаю, что ты потерял там сына. Если носишься с намерением…

— Нет, — грубо отрезал тот.

— Это хорошо. Это хорошо… Когда душа покидает тело, ему можно уже лишь навязывать звериные формы: ест, чтобы есть, дышит, чтобы дышать, существует — только чтобы существовать. То же самое и с автоматонами.

Теперь уже пан Бербелек глядел на седую эгиптянку с холодным гневом.

— Раз уж вы затронули эту тему, — процедил он, — мне хотелось бы узнать, что вы думаете о спекуляциях Олога. Вчерашний «Герас» читали? Вы же пробовали построить такой кероматон, нечего отрицать.

— Больше двадцати лет назад.

— Это не имеет значения. Кому-то другому могло и удастся. И теперь мы имеем Сколиодои.

Женщина качала головой, амулеты звенели.

— Нет, нет, это невозможно. Ты не понимаешь, эстлос. Олог пишет чушь. Ну как это кероматон мог бы вызвать нечто подобное? У него была одна простая функция: генерировать запланированную ауру. Именно такая идея и была у Ваика Аксумейца: мертвый предмет с живым антосом. Меканизм для накачивания кероса. Элкинг пишет, что лунные кузнецы этхера могут вковывать его непосредственно в керос. Разве ты не видишь, эстлос, что это совершенная противоположность некромантии? Подумай только о массовом производстве калокагатических кероматонов, часовых механизмов красоты и здоровья. — С каждым предложением Афина все сильнее вдохновлялась, на ее лице появился румянец; она выпрямилась, левая рука начала играть с завитком седых волос. — Посмотри только, в каждом доме, в каждой комнате, у каждой постели один такой кероматон — это, словно каждый бы имел своего личного кратистоса, антос которого можно было бы моделировать как угодно, и он был бы намного сильнее антоса Навуходоносора — для бедных и для богатых, для сильных и для слабых, для аристократии и для простого народа: здоровье, красота, ум…

— И для этого вы убивали младенцев.

Вся энергия мгновенно вытекла; женщина замолчала.

Когда через какое-то время она вновь заговорила, то голос ее превратился почти что в шепот; зато впервые в нем появился след горькой злобы:

— Такова природа действительности. Только глупцы злятся на то, что Солнце подымается на востоке, а заходит на западе. Где взять силу для изменения чуждой Формы, которая уже достигла состояния энтелехии, и весь ее потенциал уже был реализован? Кероматон должен делать Субстанции наново неисполненными, молодыми, способными к формированию. А что в наибольшей части своей и является горячей потенцией? Семена растений. Еще больше — яйца. Еще сильнее — детеныши. Еще более — животные и человеческие зародыши, младенцы, дети доулосов. И гораздо сильнее — дети аристократов.

— Вас должны были лошадями разорвать.

— Ты, эстлос, и вправду судишь, будто бы Ваика прокляли по причине этих младенцев, а не потому, что кероматон — это макина свободной демократии?

— Какое отношение имеет политика к справедливости? Вы же убивали.

— А скольких людей убил ты, эстлос? И во имя чего?

— От своего имени, собственного.

Афина поджала губы. Когда она поворачивала голову, пан Бербелек ухватил ее резкий профиль, линию лица, подчеркнутую вечерней тенью. Двадцать лет назад — двадцать лет назад она была красивой женщиной, наивные глупцы падали ниц пред ее формой, теплым прикосновением она благословила молодых мекаников смерти. Да и кто бы устоял перед материальной идеей добра?

На прибрежной улице — то есть, на мощеной площадке, растянувшейся между наиболее древней застройкой еврейского квартала, стенами первой Александрии и сморфированного в виде высокой скалы морского берега — еще не закончилось несколько публичных аукционов, толпа до конца не разошлась. Пан Бербелек раздвигал чернь рыктой, создавая для Афины свободный проход. Воры и мошенники обходили их издалека, какому-то нахалу он выбил палкой глаз. С северо-запада, со стороны Короля Бурь, шел сильный ветер с запахом морской гнили, на ветру трепетали одежды прохожих, занавески и москитные сетки в открытых окнах, полотнища палаток, вывешенные на старинных укреплениях штандарты. Над северной Александрией неслись предвещающие ночь вопли чаек и хальбатросов.

Афина Ратшут остановилась перед воротами скрытого в тени крепостных стен старого дома, походившего на башню с квадратным сечением. Дом и вправду был выше стен, последний этаж вздымался над ними — только этого последнего этажа с уровня улицы и не было видно; башня перевешивалась над краем прибрежного утеса, высовываясь к поднимаемым ветром волнам. На первый взгляд, два самых высоких этажа вызывали впечатление недавно пристроенных к старинной конструкции; их явно выделяла архитектура в стиле Навуходоносора.

Афина дернула за звонок, раз и другой. Появился мускулистый невольник. Он узнал Афину и, не говоря ни слова, повел их через прихожую, по лестнице и по тесному коридору к помещению без окон на третьем этаже — на мгновение он исчез за бордовым занавесом, чтобы вернуться и с поклоном впустить Ратшут в средину. Пан Бербелек молча ожидал. Он стянул капюшон, коснулся висящего на груди амулета — блестящей трубки, заполненной белой массой, на мгновение поднес ее к носу. Доулос стоял неподвижно, его лицо словно отлито из старинной бронзы. Пан Бербелек распрямлял рыктой складки цветастого коврика под ногами. Дом был очень богатый, даже пирокийные лампы к стенам крепились на серебряных литых статуэтках.

Афина выглянула из-за занавеса.

— Войди, эстлос. Твое время до полуночи. Этим он оказывает мне услугу, так что не дави.

И даже не глянув больше на Иеронима, быстрым шагом она направилась к лестнице.

Пан Бербелек отодвинул рыктой богатую материю и вошел в комнату. В какую комнату — в зал: помещение должно было занимать половину всего этажа; можно было видеть и низкую колоннаду, ведущую к террасе, что повисала над приморским утесом; эта часть дома, в какой-то мере, наверняка была выстроена из оронейгеса. Залу не доставало не только одной стены, но и части потолка, железная лестница вела на самую вершину башни. Сквозь широкое, прямоугольное отверстие пан Бербелек увидел фрагмент какой-то деревянно-металлической конструкции; заходящее Солнце отражалось кровавыми рефлексами от полированной стали — там как раз крутилась пара служащих, чистящих конструкцию и манипулирующих с ее невидимыми элементами. Двое других слуг, пожилой эгиптянин и молодая негритянка, расставляли на выдвинутом частично на террасу каобабовом столе подносы, миски, тарелки и бокалы. Это было сложным заданием, поскольку стол этот, вообще-то громадный и массивный, был завален неправдоподобными количествами бумаг, пергаментов, карт, стеклянных и металлических колб, алембиков[18], реторт и флаконов; здесь же ошивались два уранометра, простая диоптрия, несколько линеек и кругов с делениями, разнообразные устройства, названия которых пану Бербелеку были неизвестны, а о предназначении которых он не имел понятия; кроме того: пожелтевшие кости, несколько черепов (нечеловеческих), горшок с экзотическим растением, огромный фонарь, рубиновый пифагорейский кубик, масляная лампа, золотая статуэтка. Предалександрийского Быка-Аписа, чернильницы, угольки, перья, мелки, ножи, иглы, ножницы, курительная трубка сломанная, курительная трубка целая, кальян, грязный джульбаб, на котором валялся камень, треснувший глобус, блестящий лунариум, несколько десятков книжек и свитков; в углу же медленно вращался перпетуум мобиле.