1) предоставления права на строительство португальского форта в месте, выбранном самим домом Афонсу,

и

2) выплаты Каликутом ежегодной дани, равной по стоимости половине доходов от портовых пошлин и предназначенной на содержание гарнизона португальского форта.

При этом Албукерки не упустил возможности представить (и задокументировать) дело таким образом, что самурим удовлетворяет его требования, понимая их полезность для самого Каликута.

Кроме того, Каликут обязался:

3) поставлять все пряности, требующиеся португальцам, в объемах, требующихся португальцам, в обмен на всякого рода португальские товары.

И, наконец, самурим взял на себя обязательство:

4) в полном объеме возместить португальцам ущерб, причиненный им в результате разрушения, в правление его покойного брата и предшественника на троне Каликута, построенной в 1501 году торговой фактории.

Албукерки не скрывал своей радости по поводу достигнутого им на переговорах успеха. Каликутский самурим был самым богатым и могущественным из всех малабарских государей. Его порт был до недавних пор последним прибежищем мусульманских купцов и торговцев. Отныне все, что было ценного на этом побережье, оказалось в зоне португальского влияния.

Ради упрочения и в знак подтверждения заключенного Каликутом нового союза с Португалией, самурим направил своего посланника к королевскому двору в Лиссабон. В сопроводительном письме губернатор Индии убедительно просил дома Мануэла ни в коем случае не снабжать свое ответное послание каликутскому государю свинцовой печатью: «Самурим снабдил свое послание Вашему Величеству золотой печатью — такт и вежливость требуют, чтобы Ваша печать была также из золота или, по крайней мере, из серебра».

Очевидно, политикой каликутского двора нередко заправляли женщины, коль скоро Албукерки счел необходимым дать в своем письме королю Мануэлу еще и следующие инструкции: «Не забудьте воздать честь дарами также супруге и сестрам самурима, весьма способствовавшим заключению договора. Самурим, не следуя обычаям прочих здешних государей, имеет лишь одну единственную жену, воспитывая ее сына, как своего собственного». Поскольку в малабарских государствах той эпохи, наряду с полигамией, то есть многоженством, процветала и полиандрия, то есть многомужество, симпатизировавший португальцам каликутский самурим, видимо, был ранним примером прогрессивно настроенного восточного правителя. Вместе с каликутским послом самурим направил к лиссабонскому двору также собственного племянника, «лет примерно пятнадцати от роду и весьма черного», которого король Мануэл I окрестил и взял на воспитание. Через пять лет царственный юноша, получивший португальское дворянство и звучное имя дом Жуан да Крус (Иоанн Крестовый — обычное на Иберийском полуострове имя для подобных ему «новых христиан») возвратился в свой родной Каликут во всем блеске европейской образованности.

После заключения мира с Каликутом Албукерки снова обратил свои помыслы к прекрасному портовому городу Диу и послал капитана Диогу Фернандиша ди Бежу в качестве своего полномочного представителя к камбейскому двору для ведения переговоров. Дом Афонсу не пожалел средств на то, чтобы придать посольству ди Бежи блеск, способный ослепить даже привычные к роскоши взоры восточных властителей и их присных. Отправившись из Сурата «сухим путем» (как писала первая русская газета «Ведомости» о присылке Великому Государю Петру Алексеевичу в подарок слона из Персиды) вглубь материка, Бежа всякий раз останавливался на ночлег в специально разбиваемом для него слугами роскошном шатре, достойном самого делийского султана. В этом громадном шатре, крытом снаружи красным и белым сукном и обитом изнутри тяжелым алым шелком, могли разместиться более пятисот (!) человек. Шатер состоял из трех отделений, одно из которых предназначалось для служебного персонала (или «обслуги», выражаясь языком той далекой эпохи); другое, обставленное низкими креслами и стульями с мягкой обивкой, служило залом для приемов; в третьем стояло позолоченное ложе Бежи с шелковым альковом и разноцветными шелковыми подушками.

Первая аудиенция, данная Беже владыкой Камбея, прошла в обстановке изысканной роскоши, типичной для индийских государей. Камбейский царь, облаченный в белоснежные одежды, с золотым кинжалом на поясе, сверкавшем самоцветами, держа в руках, вместо скипетра и державы, лук и стрелу из чистого золота, восседал на диване, обтянутом драгоценной золотой тканью. Однако и португальскому посланнику не пришлось краснеть за свой наряд. Бежа был облачен в одеяние из красного шелка с подбивкой из красного же атласа. Его рукава сверкали украшениями из золота и жемчуга, шальвары до колен из голубого шелка — золотыми розами, пышное белое перо было прикреплено к шапочке из красного бархата золотой фигурной пряжкой-аграфом. О чулках посланца Албукерки сведений, увы, не сохранилось, но они, несомненно, были под стать всем прочим частям его туалета — и, конечно же, шелковыми. Костюм, благодаря которому дом Диогу стал предметом восхищения даже среди привычной к роскоши камбейской знати, выгодно дополняли бархатные башмаки.

Царь Камбея оказал португальскому посланцу весьма ласковый прием, щедро одарил его (среди подарков был даже особо ценный — живой носорог, зверь, дотоле неизвестный португальцам, слышавшим лишь смутные легенды о единорогах!), но самое главное — дал согласие на строительство португальцами форта. Впрочем, он предложил им для постройки крепости на выбор три своих города — Бомбей (сегодняшний Мумбай), Сурат и Махим[93], но, к сожалению, не Диу, столь ценный в глазах дома Афонсу. Хитрый и предусмотрительный Малик Ияс хорошо поработал, сделав своей союзницей в интриге по недопущению строительства португальского форта в Диу саму госпожу Билирани — самую любимую из пятисот жен камбейского царя — подкупив ее невероятной красоты и стоимости ожерельем.

«Значит, добром мы Диу не получим!» — заключил Афонсу Албукерки, выслушав отчет своего посланца, возвратившегося из Камбея в Гоа.

Больше повезло губернатору на другом «фронте», где он сумел извлечь пользу из распри между Виджаянагаром и Деканом (о чем так горячо молился в чистоте и простоте сердца своего). «Я решил, что в интересах Вашей службы все лошади Персии и Аравии должны проходить через Ваши руки» — докладывал Албукерки королю Мануэлу. «Во-первых, по причине высоких ввозных пошлин, а во-вторых, дабы владыки Виджаянагара и Декана осознали, что исход их распри зависит от Вас. Ибо тот, кто имеет лошадей, победит другого. А лошадей он может получить только от Вас».

Соответственно, лошади из Аравии и Персии отныне должны были ввозиться в Индию только через порт Гоа. Все прибывавшие с севера корабли, имевшие на борту арабских или персидских лошадей, перехватывались португальскими кораблями Индийской Армады и эскортировались (или, если быть точнее — конвоировались) в Гоа. Впрочем, на прием, оказываемый им там португальцами, торговцы лошадьми пожаловаться не могли. Хозяева Гоа старались всячески облегчить им жизнь, максимально идя навстречу их пожеланиям, и они имели все, в чем нуждались: прекрасные помещения для отдыха и проживания, просторные конюшни для их живого четвероногого товара, фураж, сиречь корм для лошадей, в избытке и целую армию конюхов. Кроме того, им была предоставлена возможность чинить свои прохудившиеся корабли на гоаских верфях и получать в фактории сколько угодно пряностей для погрузки на свои суда (не совершать же им обратный рейс порожняком!). Португальцы предоставляли им всевозможные услуги и удобства ради того, чтобы торговцы лошадьми, посетившие Гоа впервые принудительно, явились туда в следующий раз со своим товаром добровольно. В результате продуманной политики дома Афонсу, португальский порт Гоа превратился в центр торговли лошадьми всей Индии.