Чтобы продемонстрировать послу владыки Виджаянагара мощь и — самое главное — многочисленность португальской рати, и сделать его податливее на переговорах, дом Афонсу использовал свои «орденансы». Когда посол, после аудиенции у губернатора Индии, отправился в дом, отведенный ему в Гоа (верхом или в носилках-паланкине, нам — увы! — неведомо), он вдруг увидел приближающийся отряд португальских пехотинцев, и решил уступить им дорогу. Однако ему пришлось прождать на обочине не меньше двух часов, а пехотинцы Албукерки все шли да шли мимо него стройными, нескончаемыми рядами, шагая ровно в ногу. Поначалу послу вздумалось их всех пересчитать, но настал момент, когда он, насчитав много тысяч португальских пикинеров, сбился со счету (вероятно, не обратив внимания на внешнее сходство марширующих солдат — ведь для азиатов все европейцы «на одно лицо», как, впрочем, и наоборот!).

«Такие марши наши пехотинцы совершают ежедневно, чтобы всегда оставаться в форме» — объяснил подавленному многочисленностью пехоты губернатора послу комендант крепости Гоа. Но он не сообщил индийскому дипломату, что отнюдь не каждый день его пехота входит строевым шагом в Гоа через одни ворота, проходит через весь город, выходит из него через другие ворота, а затем бежит как можно быстрее, но при этом — не теряя строя, вдоль городской стены снаружи, чтобы опять войти в город через первые ворота, многократно повторяя эту стратегему…

Резиденция губернатора португальской Индии располагалась во дворце, принадлежавшем прежде самому Сабажу, переселившемуся в лучший мир отцу и предшественнику Идалкана. В его огромном пиршественном зале Албукерки трапезовал в компании своих фидалгу и четырехсот «с гаком» португальцев «из простых». Трапезы редко обходились без развлечений, ибо на большой дворцовой площади, хорошо видной из трапезной, всегда что-нибудь да происходило. То там происходили учения туземных войск, сопровождаемые звуками их своеобразных музыкальных инструментов. То маршировали двадцать четыре казенных слона, разом поднимавшие, по знаку своих «махаутов»-погонщиков, свои хоботы в знак приветствия. То стройные танцовщицы и акробатки демонстрировали публике свое искусство. В общем, всех представавших взорам дома Афонсу и его сотрапезников чудес было «ни в сказке сказать, ни пером описать».

Хотя в Гоа постоянно дислоцировалось много солдат (среди которых было много драчунов и грубиянов), они ходили у дома Афонсу по струнке. Не было ни насилий над женщинами, ни драк, ни скандалов, ни иных нарушений общественного порядка. Весьма немногочисленных неисправимых забияк, которых было не пронять разумным словом, денежным штрафом или иными наказаниями, Албукерки высылал из Гоа в Португалию, держа всех прочих под столь неусыпным контролем, что профос, если верить хронистам, страдал от безделья — некого было ни сечь, ни забивать в колодки. Из игр были разрешены только шашки и шахматы, кости же и иные азартные игры находились под строгим запретом. «Азартные игры — погибель для мужчин, подобно тому, как алчность — погибель для женщин» — считал губернатор (видимо, не склонный осуждать алчность в мужчинах). Порицанию со стороны начальство подвергались даже любители крепкого словца. Сам Албукерки подавал своим подчиненным пример воздержанности на язык, хотя был из тех, кто, как говорят, за словом в карман не полезет (однако никогда не был замечен в сквернословии или, тем паче, в богохульстве).

Все, как один, современники, подчеркивают общительность генерал-капитана и его умение разговаривать с людьми. Для каждого он находил подходящие слова, и мог, если ему было того нужно, всецело завладеть вниманием собеседника. Среди соотечественников, служивших под началом дома Афонсу в Индии, были как его лютые ненавистники (вроде Антониу ди Реала), так и преданные сторонники (вроде Перу д’Алпойма), готовые отдать за своего любимого начальника последнюю каплю крови. Вот только равнодушным к нему, судя по всему, никто не оставался.

Отношение же туземных жителей Гоа к дому Афонсу было единодушно и однозначно положительным. Они почитали и любили своего завоевателя, правившего ими справедливо, заботившегося об их благосостоянии, помогавшего им в нужде и не позволявшего другим португальцем угнетать своих темнокожих «детей». К тому же этот беспощадный и свирепый воин, не имевший, в силу орденского обета, собственной семьи, любил детей. Когда корабль «Флор ди ла Мар» потерпел крушение на обратном пути из Малакки, за руку Албукерки в смертельном страхе уцепилась маленькая девочка-малайка, дочка одного из пленников. По тогдашним понятиям и правилам пленники любого пола и возраста считались частью военной добычи, распределялись среди победителей для последующей продажи в рабство, если же корабль терпел бедствие — выбрасывались за борт, вместе с прочим балластом, либо, если команда покидала тонущее судно — оставлялись на произвол судьбы. Албукерки же взял маленькую девочку на руки и спас ее, ставшую его единственным личным приобретением в результате Малаккской экспедиции.

В Гоа он повелел собрать всех осиротевших и брошенных малышей, в том числе — немало детей погибших португальцев, и учредил, выражаясь современным языком, благотворительный фонд для их содержания и воспитания. В сиротском доме дети получали одежду и питание, по мере взросления учились чтению, письму и различным ремеслам, чтобы в дальнейшем самим заботиться о себе. В этот детский фонд регулярно поступали, в качестве денежных взносов, средства, уплачиваемые оштрафованными преступниками, а также определенные проценты от средств, вырученных при распродаже «призов» (то есть — захваченных неприятельских кораблей и найденных на них товаров).

Вот так Гоа, стараниями старого рыцаря Ордена Сантьягу, постепенно превращался в хорошо организованную, упорядоченную, управляемую надлежащим образом колонию. Албукерки всеми силами старался сделать Гоа — свой «парадиз» — как можно красивее, а жизнь в нем — как можно лучше, «как человек, работающий для улучшения того, что принадлежит ему». Кроме форта и фактории, оружейных палат, товарных складов, конюшен и верфей, в городе имелась школа, просторная больница, красивая церковь и часовня, построить которую Албукерки обетовал Пресвятой Богородице — Звезде Морей — бороздя воды Красного моря.

Перед церковью дом Афонсу распорядился посадить пальмы. Почему-то португальцы считали, что деревья не приживутся, и потому назвали это место «Невозможной Рощей». Но губернатор смущался мрачными прогнозами недоверчивых, косных соратников и современников не больше, чем наш незабвенный

Государь Петр Великий, которому приходилось выслушивать аналогичные зловещие «пророчества» о том, что посаженные им в «парадизе» на Неве деревья не приживутся и что вообще «Петербургу быть пусту». Он продолжал сажать пальмы — и пальмы прижились, стали расти и со временем «невозможная роща» превратилась не только в «возможную рощу», н в настоящий тенистый пальмовый лес. Ибо, воистину, усердие все превозмогает!

«Губернатор вставал с постели рано утром и выезжал верхом, с соломенной шляпой на голове и тростью в руке, к реке, либо совершал конную прогулку вокруг городских стен, после чего знакомился с ходом строительных работ, ибо сам ими руководил. За ним с перьями и чернильницами следовали четыре секретаря, записывавшие его указания, которые он потом подписывал, сидя в седле. Одним из этих четырех секретарей был я, Гашпар Корреа».