– Все путем, брат, – Попович догнал его, помог сесть, придержал под локоть. – Ну, помахались. Ты мне, мы тебе… Проехали. Давай-давай-давай!

Словно под гипнозом, Глеб Яковлевич взял пиво. Отхлебнул, закашлялся. Пена текла ему на грудь. Попович заменил пиво на вскрытую Муромцем бутылку «Гринвича». Глеб Яковлевич отхлебнул веселее.

– Вот это по-нашему! Дай я…

Отобрав коньяк, Попович сделал изрядный глоток. Сел рядом, приобняв за плечи недавнего врага. Белая одежда Глеба Яковлевича была грязно-серой от пыли. По рубашке расплылись бурые пятна. Он запрокинул голову, пытаясь унять идущую носом кровь. Извлек из кармана мятый платок, морщась, приложил к ноздрям. Подошел Муромец, сел с другой стороны:

– А не хрен было на нас гнать. Чего это сразу: из-за нас?

– Ы-ы, – простонал Глеб Яковлевич.

– Нашел крайних! Мы что, хуже всех? Вот и не хрен было…

– Из-за пидоров, – хмуро заявил Добрыня. – Из-за них все.

Он вернулся за «Страшилой» и подытожил, как гвоздь забил:

– А мы – не пидоры.

И уселся напротив.

– Вздрогнули?

– Прямо тут?

– А шо? Нормально!

– А не заметут?

– Давай-давай-давай!

– Ну, чтоб нашли! – внезапно провозгласил Глеб Яковлевич.

Подавая пример, он запрокинул «Гринвич» к небесам. Богатыри не заставили себя ждать. Четыре блестящих донышка уставились в небо линзами телескопов. Словно искали, высматривали там кого-то, в черной бездне с редкими искорками звезд.

– Слышь, брат… – с опозданием поинтересовался Попович. – Кого нашли-то?

– Да уж не вас, – буркнул Глеб Яковлевич. – Вас уже нашли.

– Кто?!

Ответом на вопрос скрипнули тормоза.

Милицейский «бобик» подкатил тише мыши. Ни мигалок, ни сирен, лишь деловитое урчание и шелест шин. Ослепительно вспыхнули фары. Все ладони невольно метнулись к глазам: прикрыть. Муромец выронил бутылку. Плеща содержимым и воняя клопами, та покатилась под колеса.

– В жопу себе посвети, мусор!

– Валите на хрен!

– Мен-ты каз-лы! Мен-ты каз-лы!

Громко хлопнула дверца. Тень, плохо различимая в сиянии фар, с удовлетворением объявила:

– Насчет козлов. Сейчас кое-кто получит по рогам.

– Однозначно!

Добрыня потянулся за кирпичом. Увы, богатырю не дали даже подняться на ноги. Три угольные фигуры – силуэты, вырезанные из черной бумаги – возникли в лучах света. Электричество, тушь; кадр из комикса.

Резиновые дубинки вознеслись и упали.

– Бабы, – убежденно сказал сержант Нечипорук. – От них все зло.

И занюхал рукавом.

– Точно, – поддержал сержант Бессмертный. – Как Пиночета его мымра достанет, так хоть из отдела беги. Он ей слово поперек сказать боится. На нас отрывается…

– Еще скажите, от Евы все пошло, – хихикнул Глеб Яковлевич. Его развезло, он кренился набок, желая лечь. Рубашку он выпростал из штанов, время от времени вытирая лицо подолом. – Или от Лилит.

– Лилит? – заинтересовался стажер Гусь. – Кто такая?

Форма висела на стажере мешком. По бокам фуражки, сползавшей на лоб, торчали оттопыренные уши. В руках Гусь вертел вещественное доказательство, и никак не решался отхлебнуть. Надеясь на подсказку, он ловил взгляд сержанта Нечипорука. Сержант глядел мимо, поощряя самостоятельность.

– Не берите в голову, молодой человек.

– Нет, ну кто такая?

– Неудачный эксперимент…

– А, – просиял стажер Гусь. – Монстр Франкенштейна!

– Скорее, Всевышнего.

– Все мы эксперимент, – буркнул сержант Бессмертный. – Неудачный.

– А чего сразу все? Чего – все?! – вскинулся Муромец.

Дылда охнул и умолк, держась за ребра. Ему сунули «болеутолитель», и Муромец благодарно забулькал.

– А я говорю, это из-за пидоров…

Добрыня потрогал фингал под глазом и зашипел.

– Дурдом, – вздохнул сержант Нечипорук.

– Бутылочки? – спросили от угла. – Бутылочки забрать можно?

– Шо тебе? – рявкнул Попович.

Горбатая тень приблизилась.

– Бутылочки? – спросила старуха. – Пустые?

В симфонии лета есть тема древесной смолы,

Органными трубами взвихрились сосен стволы,

Легчайшим пунктиром над томно вздыхающим миром

Она еле слышно всплывает из дремлющей мглы.

В симфонии лета у скрипок – детей голоса…

Еще полчаса! Умоляю, всего полчаса!

– Ты знаешь, что ты тряпка? – сказала бывшая.

– Чай? Кофе? – спросил я.

– Кофе, – сказала бывшая. – Нет, ты все-таки тряпка…

В одних трусах, я потащился на кухню. Бывшая шла следом. Двенадцать лет мы были в разводе. Дарью она забрала себе. Родила Пашку и Сашку – своему новому. Новый был из бизнесюков. Ничего парень, вменяемый. Дарью любил, как родную. Мне сочувствовал; иногда завидовал. Новый завидовал всем, чей рабочий день был меньше двадцати четырех часов.

– Я сама, – сказала бывшая. – Отвали.

Пока она возилась с кофеваркой, я сбегал в ванную. Плеснул водой в лицо, наскоро почистил зубы. Одеваться не стал. Видела она меня и в трусах, и без. Все эти двенадцать лет бывшая посещала меня три-четыре раза в год. И с порога: «Знаешь, что ты тряпка?» Я привык к ее монологам; скучал, если визит задерживался. Иногда мы оказывались в постели. Сеанс воспоминаний, грезы былого, и – едва отдышимся – опять про тряпку.

Если в мире существовало постоянство, так вот оно.

Бывшую я нашел на балконе. Облокотившись о перила, она пила кофе. Мне, разумеется, не сделала. При полном параде, оценил я. Хоть на подиум. А глаза красные.

– Как Дашка? – спросил я.

– Херово, – сказала бывшая. – А ты чего ждал?

Раньше она не позволяла себе мата.

– Ты в курсе, что межгород не работает?

– В курсе, – кивнул я. – Вчера Инне Павловне звонил, в Красноград.

– А я – Лёльке. И Спринским, в Чикаго.

Телефон отказывал в междугородной связи. И домашний, и мобильник. Ни туда, ни оттуда. В черте города связь была, но плохая. Две-три минуты разговора, и отключение. Вместо гудков – Стравинский, реже – Сарасате. Иногда мне казалось, что нас пинками гонят на улицу, в гости, куда угодно – разговаривать лицом к лицу.