Я не буду здесь заново рассматривать некоторые из процессов низшего порядка – как неоднозначность ситуации толпы привела к паническим слухам, как СМИ создавали новости и образы, послужившие когнитивной основой для паники, как ситуационное давление обусловило культуру контроля. Отправной точкой для высшего уровня должно быть то же, что и в нашем анализе самих модов и рокеров, а именно: каким образом мотивы достатка и молодежи использовались для концептуализации социальных изменений десятилетия.

В шестидесятые годы начала утверждаться новая эпоха в отношениях между взрослыми и подростками. Тедди-бои (и их европейские аналоги – немецкие Halbstarke, буквально «полусильные», французские blouson noir, «черные куртки») были первыми предупреждениями. Все зловещие предсказания сбылись: высокие зарплаты, появление коммерческой молодежной культуры, «потакающей» потребностям молодых людей, превращение неряшливых поп-звезд в национальных идолов (некоторые даже стали кавалерами Ордена Британской империи), «общество вседозволенности», «избалованность социальной системой», – все это привело к неизбежным последствиям. Как сказал мне в 1965 году один магистрат: «Преступность пытается получить слишком многое слишком легко… люди стали больше замечать хорошие вещи… мы слишком быстро перед ними сорвали завесу».

Моды и рокеры символизировали нечто гораздо более важное, чем то, что они делали. Они затронули тонкий противоречивый нерв социальных изменений в послевоенной Британии. Никто не хотел экономического упадка или жесткой экономии, но идеи, что дела идут «так хорошо, как никогда ранее», были двойственны в том смысле, что «у некоторых людей слишком быстро дела пошли слишком хорошо» – «мы слишком быстро отбросили завесу перед ними». Негодование и зависть легко направлялись на молодых, хотя бы из-за их высокой покупательной способности и сексуальной свободы. Когда к этому добавилось открытое пренебрежение этикой работы и отдыха, насилие и вандализм и (пока что) неясная угроза наркотиков, разрушилось нечто большее, чем образ мирных праздничных выходных на море.

Можно сказать, что на начало шестидесятых пришелся пик двойственности и напряжения. Черта еще не была проведена, и реакция начала этот процесс. Данный период можно рассматривать как то, что Эриксон называет «кризисом границ», во время которого неуверенность группы в самой себе разрешается в ритуалистических конфронтациях между девиантом и официальными агентами общества[272]. Не нужно делать никаких конспирологических предположений о том, что девиантов намеренно «выбирают», чтобы уточнить нормативные контуры в периоды культурного напряжения и неоднозначности, чтобы обнаружить в реакции на модов и рокеров заявления о моральных границах, о том, в какой степени общество может быть толерантно к различиям. Как отмечает Эриксон, так называемые «волны преступности» драматизируют проблемы, возникающие при размытых границах, и предоставляют площадку для более четкой формулировки проблем. Здесь могут происходить две вещи:

…общество начинает порицать формы поведения, которые присутствовали в группе некоторое время, но раньше не привлекали особого внимания, и… определенные люди в группе, которые уже приобрели склонность к девиантному поведению, идут напролом и начинают испытывать границу на прочность[273].

Опять же, понятие «девиантно настроенных» людей, «идущих напролом», не следует воспринимать слишком буквально. Достаточно учесть наличие некоего автономного потенциала защиты от молодых людей, чтобы увидеть, как развивается спираль конфликта. Истинный дьявол, чей образ пытались очертить ранние пуритане, был тем же самым дьяволом, которого олицетворяли моды и рокеры.

Следует отметить, что поиск козлов отпущения и другие виды враждебного отношения более вероятны в ситуациях максимальной неопределенности. Расплывчатое представление о том, что на самом деле сделали моды и рокеры, скорее увеличило, чем уменьшило шансы на крайнюю реакцию. Группы вроде выборки из Нортвью имели крайне туманное представление о поведении, которое осуждали, но все же поддерживали достаточно жесткие меры наказания. Сообщение, которое несли подтвержденные подозрения, говорило, что новая эпоха не сулит ничего хорошего. Угроза, исходящая от тедди-боев, теперь могла реализоваться, а ситуация созрела для верований, выраженных в мотиве «дело не только в этом».

Как только новый феномен получил название, фигура дьявола стала легко узнаваемой. В этом контексте особенно важно, как именно девиантность стала ассоциироваться с модным стилем. Перемены в моде не всегда ощущаются просто как нечто новое, как желание отличаться от других, привлечь внимание или как поветрие, которое со временем пройдет. Их можно рассматривать как обозначение чего-то более глубокого и постоянного – например, «общества вседозволенности»; исторически смены стиля часто олицетворяли смену идеологических эпох и движений. Так, например, во время Великой французской революции санкюлоты носили длинные брюки вместо традиционных кюлотов с чулками, как символ радикализма, а стиль американских битников ассоциировался с определенными знаками обособления и противопоставления.

Считалось, что стиль модов репрезентировал более важные перемены, чем простое изменение в манере одеваться. Глянцевость их образа, яркие цвета и ассоциировавшиеся с ними артефакты, вроде мотороллеров, олицетворяли все самое возмутительное в состоятельном подростке. К этому прибавились новые опасения, а именно путаница с половой атрибуцией одежды и причесок: парни-моды носили брюки пастельных тонов и легендарный макияж, а девушки коротко стриглись и казались бесполыми и плоскими. Единообразие в одежде было важным фактором, сделавшим угрозу более явной: небольшие группы молодежи в одинаковых дешевых куртках из масс-маркета, раскатывающие на своих «Веспах» как грозные патрули, создали видимость большей организованности, чем на самом деле, а следовательно, и большей угрозы.

Важно и то, что единичный драматический инцидент – даже всего лишь сообщение о нем – явился подтверждением девиантной идентичности действующих лиц. Приводя уже использованную аналогию: стихийное бедствие обнаруживает ранее скрытое состояние или конфликт. Условие очевидности – а хулиганство по определению публично и на виду, – столь важной для успешного определения проблемы, было выполнено с самого начала. Массовое коллективное действо, которое раньше разыгрывалось на маленьком экране, теперь транслировали публике, отделенной от происходящего географическими, возрастными и социальными классовыми барьерами.

Это подводит нас к другой важной причине, по которой реакция приняла такую форму. События вокруг модов и рокеров были представлены и воспринимались как нечто большее, чем обычные потасовки малолетних преступников, а их самих нельзя было отнести к хамам из трущоб, которые обычно ассоциировались с таким поведением. Эти юнцы производили впечатление состоятельных, хорошо одетых, ухоженных и, главное, мобильных; они больше не квартировали в разбомбленных кварталах Ист-энда и района Элефант-энд-Касл. И их хулиганство было непохожим на различные формы хулиганства в прошлом. Оксбриджские «розыгрыши» терпели, не придавая им статус социальной проблемы, не только потому, что девианты были относительно защищены своей властью, – масштаб этих довольно замкнутых и невидимых широкому кругу «увеселений» был невелик. Только когда его действия приобрели более политический, заметный и угрожающий характер, студент стал народным дьяволом. Его Клактоном был Гросвенор-сквер, беспорядки в Эссексе, история