в этот вечер девки на дворах Добрыни улицы, Волосовой, Чернициной, Пискуплей улицах Людина конца. Как далеко он теперь от тех улиц и дворов! Забрался в какое-то тридевятое царство. Но, хоть порой ему и казалось, что тот свет отсюда как-то слишком близок, и сюда придёт весна. Он ехал по улице в горку, мимо широко разбросанных пестовских дворов, и на каждом шагу его встречал звонкий призыв:

Отомкни, весна, лето тёплое,

Ой лели-лели, лето тёплое.

Сама Матерь Пречистая на улицу выходила,

Ой лели-лели, выходила.

На улицу выходила, ключи выносила,

Ключи выносила, зиму замыкала,

Зиму замыкала, лето отмыкала!

Ой лели-лели, отмыкала!

У-у-у-у!

У-у-у-у!

Крик доносился то справа, то слева, спереди и сзади: эти крики были словно удары в ледяную броню зимы. Ещё немного – и броня треснет, из щели в небе брызнет солнечный свет…

Двор Еленки прятался за горушкой, на дальнем конце деревни, а Василий Снежак жил в середине, у начала горушки. Воята терялся, не в силах ничего решить, но знал, что если сейчас свернёт к Василию, а потом уедет с тремя мешками жита назад в Рыбьи Роги, так и не повидав Еленку, то будет жалеть. Однако если идти к ней, то сейчас, пока Василий его не видел. Потом скрыть, что наведывался к одинокой жёнке, будет уже нельзя.

Не задорный ли бес проклятый опять его толкает в чужое дело? Надо спросить, чтобы указали двор Василия, да и ехать, куда надо. А то до ночи назад в Сумежье и на лошади не поспеть. Чувствуя и сожаление, и облегчение, Воята чуть хлестанул лошадь вожжами и почти догнал женщину с двумя вёдрами воды, что шла на десяток шагов впереди него.

– Серебро в ведро! – окликнул он. – Не укажешь ли, где…

Женщина обернулась, и Воята осёкся – перед ним была Еленка. Она тоже вздрогнула, узнав его, переменилась в лице, опустила ведра наземь. Вид её показался Вояте ещё более измождённым, чем в прошлый раз; и так не кровь с молоком, она за зиму ещё больше похудела, побледнела, под глазами темнели тени. Но сами эти глаза – голубые слёзы неба – остались прежними и почему-то поразили Вояту красотой, как самоцветы на крышке Панфириевой Псалтири.

– Это ты, попович… – пробормотала Еленка, явно потрясённая.

– Да я… – Воята ощутил необходимость оправдаться, боясь, что она сочтёт его появление здесь за навязчивость, – я Василья Снежака ищу… Сестра его прислала… просила… Овдотья из Рабьих Рогов… то есть Рыбьих Ногов… тьфу, нечистый! Баба Параскева, хозяйка моя, меня к племяннице снарядила, а я… Я бы не то что тревожить попусту…

– Не он тебя прислал? – с тревогой спросила Еленка.

– Нет, что ты! – Воята мигом понял, кто этот «он». – Он в Волоты уехал, вчера ещё. О тебе ни слова не говорил.

Еленка перевела дух, лицо её немного прояснилось. С бледно-голубыми, но такими ясными глазами, это лицо вдруг напомнило Вояте весеннее небо, ещё прохладное, но уже озарённое тёплым лучом из-за края земли.

– Знать, судьба… – тихо сказала женщина. – Пойдём со мной.

Она снова взялась за вёдра и пошла впереди, Воята тронулся за ней. Вся повадка её была тиха и ничуть не властна, однако он повиновался, даже не думая, к чему это может привести.

Спустившись под горушку, Воята вслед за Еленкой въехал в уже знакомый двор, такой же полужилой-полузаброшенный по виду. Кивком Еленка пригласила его в избу, и он вошёл, привязав лошадь у крыльца. Еленка поставил вёдра, сняла кожух и развязала верхний тёплый платок. Рубаха, понёва, вершник, домашний платок поверх повоя на ней были самые обычные, неяркие, а украшений и вовсе никаких, но Воята невольно отметил, что выглядит она в этой простоте более величаво, чем суетливая щеголиха Овдотья с её красным платьем и звенящими подвесками.

Еленка кивнула на лавку, и Воята, распахнув кожух, сел. Хозяйка явно волновалась и не знала, куда девать руки.

– Я… сама хотела… повидать тебя, – начала она, сев на ту же лавку. – Да боялась в Сумежье соваться.

Воята не спросил, чего она боялась, – видно, не хотела встречаться с отцом Касьяном.

– Коли и прийти, когда он отъедет куда, в воскресенье, когда у вас нет пения, донесут ведь ему. По Сумежью мне незамеченной не пройти.

Воята молчал и напряжённо слушал её сбивчивую речь. Она сама хотела его видеть! Настолько хотела, что едва не явилась в Сумежье, готова была пешком одолеть семь вёрст зимней дороги. И встречу эту надо сохранить в тайне. Едва ли Еленка боится какого-то явного вреда от мужа – он ей не враг, даже припасы посылает. Но не хочет, чтобы отец Касьян знал о её беседе с молодым чтецом.

– Есть в людях молва… – продолжала Еленка, в голосе её смешались робость и решимость. – Будто ты книгу старинную раздобыл. Ту, что от Панфирия…

– Правда. – Воята кивнул. – Псалтирь Панфириеву раздобыл в Усть-Хвойском монастыре. Только она греческой оказалась.

– Греческой? Греческим письмом? – Еленка, кажется, была разочарована.

– Да. Только от самого Панфирия, его рукой, по-славянски кое-что приписано.

– Что? – Еленка подалась вперёд. – И как сия книга в монастырь попала?

Для начала Воята предпочёл ответить на последний вопрос. Рассказал всё, что ему было известно, о смерти отца Ерона и бегстве его вдовы, Стешки, нынче обретающейся под куколем схимонахини Сепфоры. Потом рассказал о своих попытках изучать книгу – о том, что Панфирий написал на первых её листах. Даже перечислил Иисусовы речения: «Аз есмь тайна несказанная», «Аз есмь истина и путь и стезя…»

Еленка жадно слушала, не издавая ни звука, только натруженные тонкие пальцы теребили конец простого серого пояса.

– Так зачем же бес за ней приходил? – когда Воята замолчал, сразу спросила Еленка. – Что такого важного для него в Псалтири содержится?

Воята про себя подивился, что она, баба, ухватила суть молниеносно, куда быстрее, чем он сам, выученный при архиепископском дворе.

– Было там ещё кое-что… – без особой охоты ответил Воята. – Да мне не велено сказывать…

– Это он не велел? – Еленка подняла светлые брови.

– Он.

– Мой отец всю жизнь эту Псалтирь Панфириеву разыскивал. Не знал, куда она после Ероновой смерти подевалась. Думал, бесы унесли. Хотел у Стешки спросить, да она уже постриглась и не вышла к нему. Слышал ты про моего батюшку, отца Македона?

– Я его видел, – вырвалось у Вояты.

Встало в памяти жуткое зрелище: иерей с седыми волосами и бородой, с синим лицом и закрытыми глазами, протягивает ему две тяжёлые