осенесь, думала, он тебя прислал про Апостол меня попытать. Да и многие искали книги Панфириевы, только мало кто свою голову при том сберёг. А как пошла в людях молва, что ты Панфириеву Псалтирь раздобыл, тут я смекнула: парамонарь в Сумежье не простой. – Еленка улыбнулась немного насмешливо. – Может, тебя Бог послал от напасти нашу волость избавить.

Воята молчал. «Аще сыщется муж честен и храбр», начертал в Псалтири старец Панфирий. Пока тот не явился, дело не сладится. Но Воята, хоть и не числил себя тем храбрым мужем, чувствовал невольную обязанность проложить ему путь. Ведь и впрямь – не просто так же ему далась в руки Псалтирь и раскрыла свою тайну, которую таила более двадцати лет, если не все двести. Может, если он сумеет собрать все три древние корсуньские книги, тогда тот молодец, похожий на Архангела Михаила с иконы, и явится?

– Я тебя на след наведу, – неспешно, будто ещё раздумывая, продолжала Еленка. – Но и ты мне услужи.

Воята исподлобья вопросительно взглянул на неё. Все хотели от него службы. Он им что, подряжался?

– Была у меня дочь… – Еленка ещё понизила голос, будто укачивала младенца. – Тёмушка… Единое чадо мое. Да всё он… взревновал однажды. Ей всего шесть лет и было, крошечка девочка. – Еленка опустила голову, и сердце Вояты пронзила жалость. – Он… попрекал меня всё… Страхотой… что я за него идти хотела. Как родилась она, сказал, не его дочь, а Страхотина. Я говорю, как можно, если Страхоты три года на свете нет! А он, мол, огненным змием к тебе ночами летает, как у них, бесов, водится… Пусть бы, говорит, леший забрал её, бесову дочку… И вот… как сказал он, вихрем пронеслось через двор… и нет её. Пропала. Леший забрал. Он с родительского проклятия забирает, а тут проклятье-то сильное было. Единой моей радости меня лишил, окаянный. Тогда я и сказала, что хоть утоплюсь, а жить с ним больше не буду. Ушла. Он было ходил сюда, воротиться уговаривал. Да я не пойду, хоть он меня озолоти. А теперь она уже взрослая совсем. В пятницу перед Петровым днём сравняется ей восемнадцать лет. Если не сумеет никто её воротить к людям, леший её в жены возьмёт, и тогда уж никакой надежды… Сумеешь её вернуть мне – я скажу, куда Апостол Панфириев подевался.

Еленка подняла на Вояту взгляд – пристальный, ожидающий, с затаённой тоской и надеждой.

У Вояты всё поплыло перед глазами. Встала перед ним просторная изба, ярко освещённая пламенем множества свеч. Нарядное убранство, блестящая на столе посуда, угощение такое, что боярин Нежата Нездинич не погнушался бы. И в дальнем, тёмном углу она… Этот же взгляд…

Голова шла кругом, и Воята вцепился в лавку. Вот почему дева в призрачной избе показалась ему чем-то знакомой – чертами лица она напомнила ему Еленку, с которой он тогда уже был знаком. Он не сообразил, где видел эти черты: Еленка голубоглаза и светлоброва, а у той девы коса была тёмной, брови чёрными, глаза… пламенными. Но теперь он не сомневался.

– Ну, возьмёшься? – спросила Еленка, пытаясь разбить его каменное потрясённое молчание.

Воята только сглотнул. Он не хотел опять ввязываться в эти дела, нарушать данный себе зарок, преступать запрет, наложенный отцом Касьяном… Но не хуже знал и то, что нет у него иного выбора, кроме как согласиться. Девушка в призрачной избе не отпускала его помыслы. Теперь он знал, кто она, как попала туда и в какой помощи нуждается. И сам поганый змий Смок его не остановит!

* * *

Во дворе Вояту подстерегала ночь. Солнце садилось, будто тонуло, и жёлтое зарево стояло над ним, как длинные волосы над головой идущего сквозь воду ко дну. Ничего, подумал Воята, не утонет светило – к нему бдительные ангелы Богом приставлены, сейчас снимут с золотой главы венец и поведут спать. Вон уже и покровы ему приготовили тёплые, подушки мягкие – пушистые серые облака, подсвеченные серо-лиловым, желтовато-розовым. А там ангелы и сами уйдут на покой, бледные краски растворятся в сумерках, а взамен покажется на небе светлоликая боярыня-луна на повозке чистого серебра, влекомой белыми волами.

Печной дым сливался с тучами, будто питая их собой. Одинокий пёс трусил вдоль сугробов по улице, а больше не было видно живой души, даже развесистые берёзы возле Еленкиного двора замерли, заснули. Певицы, закликавшие весну, давно попрятались по домам. Лес в отдалении чернел морем мрака – мрака живого, ожидающего.

– Ох мне! Про Овдотью-то я забыл! Сделай милость, – Воята обернулся к провожавшей его Еленке, – покажи, где Василий Снежак живёт. Сестра, Овдотья, к нему послала, три мешка жита просит…

– Забудь про Овдотью, – со смешком посоветовала Еленка. – Не езди к Василию. Перебьётся. Лентяйка она – нет бы самой работать, всё у братьев одолжается.

– Я обещал. – Воята покачал головой. – Надо идти.

– Тогда оставайся ночевать у Василия, а к Овдотье завтра поедешь.

– Да может, успею…

Воята с надеждой взглянул на тонущее солнце, прикидывая, сколько ему осталось до дна небокрая. Но поодаль, куда жёлтые гаснущие лучи не доставали, уже мигали на синем небе робкие звездочки.

– Хоть в одном меня послушай! – убедительно попросила Еленка. – Ночуй у Василия, а завтра поедешь. Иначе не будет пути.

– Ин ладно.

После всего услышанного Вояту, честно сказать, не тянуло в одиночку, на чужой незнакомой лошади, разъезжать через леса и поля. Отца Касьяна нет в Сумежье… Может, он в Волотах, дела сделал и спит уже в старостиной избе…

Сам-то спит, а дух его волком рыщет… Воята не до конца ещё поверил Еленке, но и не исключал её правоты. Как-никак, а того волка он видел своими глазами! И будет очень глупо опять подставлять горло… даже и топора с собой нет.

Василий Снежак на вид был намного старше сестры – почти седой, длиннобородый, с чёрными бровями, однако ещё крепкий худощавый мужик. Жил он один, в избе никаких домочадцев Воята не застал. На просьбу от Овдотьи только ухмыльнулся, не удивившись.

– Ты ложись, поздно уже. – Он вынул с полатей свёрнутый тюфяк и расстелил на лавке. – А жито я приготовлю. Скажешь ей, потом пусть не мне, а сестре Марье отдаст – у той вечно щи пустые…

Воята лёг на тюфяк, подложив под голову шапку и рукавицы, накрылся своим кожухом. В избе у Василия было зябко, ветер шумел и выл в печной трубе. Но Воята этого почти не замечал. Стоило закрыть глаза, как возникло ощущение полёта – или падения.