Он еще раз проверил ремни.

- Погоди, - я остановила Михеича, который вывел уродливый велосипед на дорожку. – Ты… сможешь отвести меня? Туда, где было капище? Раньше?

- Зачем?

- Не знаю. Я… не собираюсь оскорблять богов…

Но и жертв приносить не стану.

- Могу на свое… там, правда, как при отце… да и смысл-то?

- Нет, - я посмотрела на лес. – Надо то… старое… потому что…

Как-то он связан, наш охотник, с той деревней. А еще была женщина, похороненная кем-то по старому обряду, а потом зачем-то перенесенная.

И ощущение, что мне надо туда.

Очень надо.

Михеич раздумывал недолго.

- Добре, - сказал он. – Приходи завтра. По первой росе… и этого своего не тяни. Ни к чему оно… только застудится.

Я кивнула.

Не потяну.

Осталось только как-то убедить Бекшеева, что прогулка по предрассветному лесу – удовольствие сомнительное. И что справлюсь я сама.

- Приду, - пообещала я Михеичу. – Завтра.

А теперь…

Возвращаться? В город? И что там? Бекшеев документами займется, скорее всего пойдет в библиотеку. Тихоня с ним. Хорошо, что вернулся, присмотрит хоть. Софья… с некромантом и Девочкой, тут тоже волноваться не след.

А мне чем заняться?

Хотя…

По рынку погулять, что ли?

На рынке кипела жизнь. Квохтали куры. По-над плетеными корзинами поднимались змеиные шеи гусей. Головы поворачивались влево-вправо, и клювы раскрывались, тянулись, норовя ухватить потенциальных покупателей за подол. Дедок, дремавший подле гусей, вздрагивал, приоткрывал глаза и снова погружался в полудрему.

Торговали всем.

Птицей вот.

Яйцами, сложенными в коробки, в корзины.

Медом.

И салом, которое выкладывали тут же, подле меда, прямо на прилавках, разве что газеткою застланных. И беловатые бруски, щедро посыпанные солью, остро пахли тмином и перцем. Висели колбасы. Лежали горы каких-то лент, в которых разобраться могла лишь хозяйка. Возвышались те же горы, но уже плетеных корзин.

…на ярмарку меня брали редко. Непоседливая была. То ли дело сестрица. И тиха, и скромна, и от родителей не убегает, чтобы затеряться в толпе. Не клянчит ни петушков на палочке, ни бус…

Петушка я купила. Точь-в-точь, как тот, в котором мне тогда отказали. Яркий, подкрашенный свекловичным соком, да с позолоченным хвостом. И клянусь, он был вкуснее всего-то, что случалось есть прежде. Включая шоколадные конфеты из коронной кондитерской.

- А вы тут чего? – Васька вынырнул из-за телеги, на которой лежали мешки с картошкой. Пусть прошлогоднею, но по уверению хозяина, еще крепкой. – Гуляете?

- Гуляю, - призналась я, слегка смутившись.

Как-то вот… все же при чине, а с петушком.

На палочке.

Васька на него тоже поглядел.

- Хочешь?

Я вдруг вспомнила, какими чудесными казались мне эти вот петушки. И все-то вокруг… орехи, вываренные в меду. И бублики с маковой посыпкой. Зайцы из теста с изюминами-глазками. Сахарные бусы…

И как обидно было, что нельзя купить все и сразу.

Нет, денег отец дал, но…

- Я уже большой, - Васька вытянул нос.

- Так и я немаленькая, - я обернулась, благо, от торговки сахарными петушками мы отошли недалече. И купила одно Ваське. Желтенького. – На, держи.

Он несколько мгновений не мог решиться.

Смотрел.

И переводил взгляд с меня на петушка. С петушка снова на меня.

- Мы, - сказала, - когда-то семьей на ярмарку ездили… в город. Не на такую, на большую, которую осенью устраивали. Там урожай соберут и все такое. Семьей. Отец. Сестра моя… матушка. Да и остальные домашние. Правда, брали меня всего пару раз.

- Почему? – Васька все же решился. И взял. Осторожно так.

- Вредной была. Один раз убежала. Я не нарочно. Мама говорила, чтоб рядом была. Но это ж ярмарка. Столько всего… а я в первый раз и вот так, где-то, кроме родного села. Одно, другое… и сама не поняла, как потерялась.

- Я тоже одного разу потерялся, - признался Васька, разглядывая петушка, явно примеряясь, с чего начать. С хвоста ли, расписанного красным и позолотою, или же с головы. – Только в лесу… когда маленьким был.

- В лес мы с собаками ходили… с собаками если, то не страшно. Выведут. А на ярмарке люди, люди… и все куда-то спешат. Меня дядька нашел. Отцов брат. И матушка потом ругалась. Отец и вовсе выдрал.

Зачем я это говорю?

И кому?

Мальчишке? Одинцов бы сказал, что ему подобная информация не нужна, и вообще этакие откровения допустимы лишь с людьми близкими. А Васька, если разобраться, посторонний.

- А меня Анька… у дуба старого. Я шел, шел и пришел… здоровущий такой! До самого неба! Анька еще сказала, что тут раньше капище было… ну как, до того, как деревню пожгли, но я тогда совсем малым был и не помню ничего. А дуб вот помню.

- Ругалась?

- Неа. Только плакала. Боялась, что меня волки… волков тут много было.

- А теперь?

- А теперь поиздохли. Михеич говорит, что это дурные волки. А которые нормальные, то они сами к человеку не полезут. Да и меня знают.

- Как?

Васька все-таки лизнул петушка.

- Да… обыкновенно. Я ходил глядеть. У них в старом овраге нора. Но я туда не полез. Так… издали. И костей им кинул. Ну, с дома… Анька потом ругалась, но не сильно. Тоже понимает… прежде-то, говорила, что волки этих… ну, из деревни… слухали. И порядок был. А я подумал, что если их, то и меня тоже послухают. Чем я хуже-то?

- Ничем, - губы дрогнули, но я удержала лицо серьезным.

Да и то…

Мальчишка.

И как ему объяснить про богов? Про капище? Про обряды, которые… что? Силой наделяют? Или же дают власть над зверьем, как полагали некоторые? Про кровь? Про то, что дети Волоха, они с живым связаны. А он – просто человек.

Обыкновенный.

Наверняка, крещеный и в церковь заглядывающий. И потому для волков он своим не станет.

- Больше не лезь только, - попросила я.

- Так и Анька сказала… и Генрих. Он тоже баил, что там-то у людей сила была. Особая. Что мечены они были богом. Потому немцы всех язычников и извели. Ну, сразу… чтоб они, стало быть, тайн своих прочим не открыли. Только и без этих тайн победили же ж, - петуху он откусил голову и, зажмурившись, захрустел сахаром.

А я подумала, что разве так можно с леденцами-то? Их