приказание вельможных уголовниц прислуживавшие им «шестёрки» тут же кидались выполнять.

Ко мне подошла женщина с широким испитым лицом, простуженным голосом, назвалась бригадиром и сказала, что я зачислена в её – Ани Фёдоровой – бригаду. Бригада эта рыла котлован для фундамента эвакуированного сюда Харьковского сахарного завода. Уже была вскопана довольно обширная площадь, метров триста или около того.

Бригады работали непосредственно в яме. По дну ярусов были проложены стальные трапы, по которым земля вывозилась наверх. Глинистая почва облепляла колёса тачек и плохо обутые ноги. Чтобы сдвинуть с места тачку с землёй, требовалась немалая физическая сила. Нормы были высокие. Во имя шестисот-семисот граммов хлеба лезли вон из кожи.

А метрах в ста от нас, среди копошащейся рабочей массы, кружком сидели и преспокойно играли в карты уголовники. Играли они не только на деньги. Ставили и на человека. Проигравший должен был к концу рабочего дня прирезать того, кого проиграл. В жертву втихаря всаживали нож и тут же закидывали труп землёй. Полагаться на заступничество охраны не приходилось. Конвой и уголовники были крепко связаны между собой. Рассказывали: чтобы отчитаться за количество людей, конвоир откапывал зарезанного, стрелял в него и сдавал как убитого «при попытке к бегству».

Каждый, кто рыл здесь землю, понимал: в любую из секунд жуткой лотереей он может быть превращён в смертника. Стиснутому страхом сознанию ничего не оставалось делать, как обходиться ухарством: а-а, жизнь так жизнь, смерть так смерть.

Примерно недели через две Аня Фёдорова, раздавая большие пайки хлеба, глядя мне прямо в глаза, протянула оставшуюся четырёхсотграммовую взамен заработанных семисот граммов. Доли секунды мне были предоставлены на то, чтобы возмутиться и веско заявить: «Отдай мне заработанное!» Чего бы это ни стоило, однажды я должна была обозначить себя неуступчивой. Заторможенная неуверенностью в себе, которая поминутно меня подводила, я упустила эти мгновения – и проиграла куда больше, чем могла предположить.

Я понимала, что отобранный хлеб Аня в оплату за свою безопасность отдавала «бандершам», фактическим хозяйкам смрадного общежития. Вокруг воровали, меняли, дрались и мирились, судили, рядили. Я слышала, но не воспринимала похабную, грязную ругань, видела, как люди приспосабливались к жизни барака, друг к другу. Многие женщины, никогда раньше не сквернословившие, быстро осваивали мат и уже этим подстраивались под уголовный дух лагеря. Инстинктивно отстраняясь, избегая соприкосновения с кипучим окружением, я вызывала откровенно враждебное к себе отношение, что и не замедлило проявиться.

Поначалу я обрадовалась, когда меня перевели из Аниной бригады в другую. Бригада была подряжена очищать от камней участок земли, по которой собирались тянуть железнодорожную узкоколейку к будущему заводу. Камни весом в шестнадцать-двадцать килограммов и больше надо было вкатить, взвалить на платформу и отогнать эту платформу к месту сброса. Изо всех сил я старалась не отставать от сильных и здоровых уголовниц, из которых состояла бригада. Сердце упало от предчувствия чего-то страшного, когда одна из них «завелась»:

– А что? Красючка наша – молодец! Смотрите, какая прилежная. Ей и одной ничего не стоит сгонять платформу…

Будь я сама собой, может, и сумела бы ответить спасительно остроумно. Не смогла. Снова упустила время. Продолжала толкать платформу, на которой стоял конвоир и лежали валуны. Конвоир глядел поверх меня, словно ничего не происходило, а распоясавшиеся «блатнячки» уже орали сдобренное ругательством:

– А ну гони, с…, гони, а ну давай…

Злобная забава горячила их и, изощряясь в мате, они хлестали:

– Дай ей под зад, чтоб быстрее гнала!

Гнусность налетела со скоростью смерча. Оставалось одно: глубоко вбить в себя страх, обморочность, молчать, чтобы хотя бы этим «не уступить» себя. Больше не держась за платформу, «блатнячки» гуляючи шествовали за мной. Кое-как одолев последние несколько метров, я опустилась на землю. Бригада устроила себе перекур. Временно удовлетворённые, обо мне как будто забыли. Но точка не была поставлена. Это я уже хорошо понимала.

По вышедшему во время войны указу за самовольный уход с работы, как и за опоздание, судили. У станков работало много молодёжи пятнадцати-шестнадцати лет, преимущественно девочки. Многие не выдерживали, сбегали с заводов. Им давали по пять лет и отправляли в лагеря. Называли их «указницами». К ним часто приезжали родители и привозили продукты. «Блатнячки» эти передачи отбирали, девочки плакали, просили вернуть. Над ними смеялись.

Я лежала на нарах, впав в обычное полуголодное забытьё, когда в бараке начался очередной скандал. Плакала одна из «указниц»: украли передачу. Не ново. Но девочка оказалась боевитая, сообразительная, верно сориентировалась: «Надо держаться сильных» – и бесстрашно пошла в конец барака жаловаться управительницам. Те жалобу приняли, и… началось представление. Полуголые, воинственные, вооружённые досками, выломанными из нар, они отправились искать виновного, собираясь «восстановить справедливость» на виду у всего барака. Ребром доски человека обычно били до хруста в костях. После расправы уносили «мешок с переломами».

– Щас найдём твою передачу! – пообещали они обиженной девочке. – Эта? – спрашивали у привлечённой для «операции» свиты «шестёрок». – Эта? – оглядывали тех, кому было предписано существовать на верхних нарах.

– Вот эта, эта! – прокричала одна из мелких блатных, указывая на меня. – Она украла!

…И они двинулись ко мне. Полуголые бабы столпились вокруг, собираясь при всех бить воровку.

Смертельный холод пробежал от сердца к низу живота и парализовал меня. Я не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Вот и всё! Вот такой конец!

– Да вон она, передача! – крикнул кто-то снизу.

«Судьи» неохотно обернулись на вытащенный из-под нижних нар мешок, схватили его и направились на «хутор» уничтожать содержимое. «Указница» пошла пировать вместе со спасительницами.

Я всё ещё лежала, время от времени теряя сознание, но стараясь при этом удержать ощущение, которое раза два уже посещало меня при чрезвычайных обстоятельствах: отворялись какие-то створки внутри, добавлялось чуть-чуть пространства. И приходила мысль: может, я кем-то хранима?..

* * *

Как навсегда мы принимаем в душу постороннего человека, чья рука выводит нас из предсмертья к жизни! При этом вздрагивает время собственной судьбы, и мы запоминаем это «вдруг».

Каждое утро, когда нас выводили на работу и повторяли, что будут при попытке к бегству стрелять, нашу колонну своей особой летучей походкой обегал прораб Беловодского лагеря. На нём был брезентовый плащ с капюшоном, в руках – блокнот. Яркими чёрными глазами он оглядывал каждого, оценивая его рабочие возможности, давал задания бригадирам. Это был болгарин Христофор Родионович Ергиев. Неожиданно он вызвал меня из строя:

– Пойдёте в бригаду Батурина.

И тут же крикнул:

– Батурин, возьмёшь эту девочку к себе в бригаду!

– У меня работать надо! – возразил тот.

– Она и будет работать. Всё!

– У меня