то ли призрак «воли к жизни», но он обрёл очертания решения. Прийти к нему помог джангиджирский технорук. Сейчас ему было худо. Я хотела, я очень хотела что-то для него сделать. И всё-таки сумела пару раз передать ему по куску хлеба.

* * *

По моей просьбе я была выписана из лазарета.

Чтобы выработать рекордный паёк, надо было от склада к стройплощадке нести едва ли не пятнадцать кирпичей зараз. Я просила накладывать мне по семь. Рассчитала шаги «от» и «до». Ни одного лишнего движения. Только эти кирпичи, эти шаги. Я должна была, делая вместо одной проходки две, справиться. «Трудно только первый день. Потом наемся хлеба, и будет легче», – уговаривала я себя.

На пути была узкоколейка. Переходить через неё с кирпичами – самое непростое. Об неё я и споткнулась, не дотянув до обеденного перерыва каких-нибудь пару часов. Упала вместе с кладью. С полнейшим безразличием ко всему, даже не пытаясь подняться, я лежала на земле и глядела в голубое небо. Больше ко мне ничто из окружающей жизни не имело отношения…

…Возле меня кто-то остановился. Сначала я увидела сапоги, полу брезентового плаща. Незнакомый человек присел возле меня на корточки.

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Двадцать три.

– А срок?

– Семь лет, – машинально отвечала я, лёжа на земле поперёк рельсов.

– Какая статья?

– Пятьдесят восьмая.

– Понятно. Пойдёте работать на завод нормировщицей? Давайте помогу встать. Пошли к бригадиру. Где он?

Вольнонаёмный харьковчанин, главный инженер строительства завода, Василий Иванович Лукаш помог мне подняться. Я не верила ни одному его слову, хотя такие случаи бывали. Слышала. Заводское начальство обращалось к лагерному с просьбой отрядить для работы нужных им специалистов. В этом случае завод выплачивал лагерю за квалифицированного работника 15 рублей 50 копеек в день. Такие сделки заключались к обоюдной выгоде, тем более что это не требовало режимных уступок. Вольные и заключённые и так сталкивались в зоне оцепления. Но при чём тут я, никакой не специалист?

После разговора с главным инженером бригадир Батурин сходил к начальнику, передал предложение, и лагерь «уступил» меня заводу. Василий Иванович препоручил меня старшему нормировщику. Меня водили в слесарные мастерские, в механический цех, показывали детали, знакомили с разного рода операциями, выдали справочник по нормированию, дали на пробу заполнить наряды и заключили: «Толк будет!»

Бывают мужчины, в которых определённо проглядывает некое материнское начало. Лукаш был из таких. Жизнь моя изменилась самым радикальным образом. Приходя вместе со всеми из зоны, я шла в контору. Дождь, снег, ветер были теперь за окном. Я училась какой-никакой, но специальности. В конторе был репродуктор. Здесь ждали и слушали сводки Информбюро. Читали письма родных с фронта, рассказывали о «похоронках». И война заняла в сознании то место, какое она занимала в жизни всех людей страны.

В 1944 году в армию стали брать и тех, на кого была «бронь». Мобилизовали и моего спасителя Лукаша, которого я про себя называла мужчина-мать. Я стеснялась напоминать ему о себе. А тут, увидев меня возле мастерских, он сам подошёл:

– Ухожу на фронт. Заместителя просил, чтобы вас держали на заводе. Так что не беспокойтесь. Всё будет хорошо.

Будучи замороженной, я не выговорила того, что чувствовала, не сказала ему: «Вернитесь невредимым, хороший человек». Не сумев выразить свою благодарность, всегда казнила себя потом за это. Позже пришла повестка и его заместителю. Сдавая дела следующему, этот незнакомый человек не забыл ему передать просьбу Лукаша. Меня и в этом случае оставили на заводе.

* * *

В Беловодске нам выдали кое-какую одежду. Помимо телогрейки, я получила хлопчатобумажные брюки и гимнастёрку с настроченными на них пятью или шестью вопиюще разноцветными заплатами. На ноги выписали резиновые бутсы. Баня на колонне означала выдачу двухлитрового ковша воды, которым надо было обойтись. Чёрные струи грязи стекали с каждого, кто пытался мыться. Как и большинство, я предпочитала малой порцией воды помыть только голову. Горячая, вынутая из дезкамеры одежда имитировала ощущение смены белья.

Трудно сказать, какое впечатление произвело появление в заводской конторе такого несуразного «субъекта», как я. Там сидели две вольнонаёмные учётчицы, паспортистка и работавшая на заводе семья эвакуированных ленинградцев: мать и две дочери. Старшая, Нирса, моя ровесница, до войны училась в Консерватории, была хороша собой и очень мне нравилась. Насторожённость, даже известная ощетиненность вольнонаёмных сотрудников постепенно отступили, сменились расположением. С Нирсой мы подружились. Однажды она принесла на завод живую розу:

– Это – тебе!

Подарок не только растрогал – потряс. Мучительное ощущение собственного несоответствия почитаемым нормам мешало общению, перекрывало пути к другим. Преподнесённая роза была равнозначна снятию «карантина». Помог выйти из самозаточения и ссыльный Альфред Ричардович П. Величественный старик с белой ухоженной бородой часто заходил в контору. Мало с кем разговаривая, он усаживался на табуретку и подолгу молча смотрел на меня. Одно и то же происходило ежедневно.

– Тебе не страшно, что он… так? – шёпотом спросила как-то Нирса.

– Ничуть.

Мне было хорошо. На меня нисходило целительное успокоение, когда этот старый человек что-то вычитывал во мне. Возможно, я кого-то напоминала ему. Иногда казалось, что, несмотря на разницу в возрасте (лет в пятьдесят), мы одинаково тоскуем о чём-то безвозвратно ушедшем. Однажды Альфред Ричардович, приурочив свой приход к обеденному перерыву, принёс пол-литровую бутылку патоки и сушёный урюк.

– Эту роскошь прислали мои дети. Вы не откажетесь разделить это со мной? – спросил он церемонно, едва ли не робко.

Обходя мастерские, зону оцепления, я видела людей голодных и сытых, в лохмотьях и неплохо сшитых бушлатах, русских и киргизов. Люди дробили камень, клали кирпичи, замешивали цемент, тесали брёвна. Были заняты подневольным трудом. Ритмом, ладом строительства каким-то чудом помогали себе. И я пропитывалась каждой подробностью: словом и поступком встреченного человека, патокой, розой. Ими мостилась своя тропа.

Между тем моя работа «под крышей» в качестве нормировщицы закончилась так же внезапно, как и началась. И не по вине завода. Мы стояли в строю после рабочего дня. Нас должны были вести в зону. Заключённый инженер Шавлов взял мою руку и высокопарно произнёс:

– Гляжу на свои и на ваши руки, и передо мной встаёт вся трагедия нашей жизни! Если бы вы знали, как мне вас жаль!

– Почему жаль?

– Как, вы не слышали? Есть приказ: всех заключённых с завода отозвать. Очередная кампания по усилению режима.

– Давай опять ко мне в бригаду, – ободряюще предложил Гриша Батурин.

Бригада Батурина работала теперь в карьере. Надо было кайлить гравий, грузить в вагонетки и доставлять на завод. Я согласилась.

* * *

В вечерние послерабочие