Вот засияло солнце – и как весело, как оживленно засветилось все на земле. Хмурый серо-зеленый пейзаж преображается моментально, приобретает тысячи нежных, едва уловимых оттенков. Однообразия теперь нет и в помине – каждая птица, насекомое, дерево, каждая ветвь, лист, клетка, молекула, каждый камешек на дороге и едва заметная глазу песчинка возвещает, трубит, поет о своей единственной, неповторимой, ни на чью не похожей жизни. И весь этот многозвучный, многокрасочный, многообразный хор удивительным образом сливается в единую, поразительно согласную песнь. Песнь пронизывает, подчиняет, и ты вдруг странным образом чувствуешь, что именно в подчинении, именно в приобщении к этой всеобщей песне – в восприятии и участии в ней – обретаешь истинную, не понимаемую ранее, не представимую до этого момента свободу. И уже не осознаваемое, физическое усилие ног несет тебя вперед, а нечто гораздо более мощное, всеобщее, присущее, конечно, не только тебе, но пронизывающее все вокруг – и картины, которые непрестанно меняются перед тобою, и игривый бархатный ветерок, ласкающий разгоряченную кожу, и разнообразные звуки кажутся не только новыми, захватывающе неизвестными, пьянящими своей новизной, но и непостижимым образом близкими, как будто бы давно, очень давно знакомыми, оживающими в глубинах памяти. И радость новизны ничуть не меркнет, ничуть не блекнет от этой не менее сильной радости – узнавания…

Но недолгой, недолгой была наша радость. Гроза, прошумевшая ночью, была, оказывается, лишь началом. Надвигались хмурые тучи, что-то случилось в «содрогнувшемся» небе, в «горних высях» его. Посверкав, посияв, оживив, сделав несказанно родными берендеевы дали, солнце окончательно скрылось, когда я успел пролежать всего лишь четверть часа недалеко от шоссе на краю уютной поляны в густой и влажной еще от дождя, дышащей паром и ароматом чаще деревьев и трав. Прошла меж дальних стволов, видением проплыла серая бабушка – согбенная старуха в ветхой одежде, с клюкою, с грибною корзинкой, – не заметившая меня и так вписавшаяся в мокрый лес с редкими бликами солнца и густою травой, что я и не удивился, когда внезапно, ни с того, ни с сего перестал вдруг видеть и слышать ее, старуха как бы растаяла. Померкло солнце, затихло вокруг в ожидании очередного дождя. Несколько километров осталось мне до Переславля-Залесского.

Быстрее, быстрее вперед! Мимо часовни «Крест» – места рождения царевича Димитрия, где не осталось уже ничего, никаких строений, кроме этой самой кирпичной красной часовни.

Но – мимо, мимо – к стенам ветхого Федоровского монастыря, в которых затерялась маленькая гостиница-турбаза, ставшая мне приютом, – робкий форпост неуверенного прогресса… Мрачный, тягостный ливень в течение целого вечера – нагнал, нагнал и накрыл! – и мрачно-насмешливый, скучающий мой сосед по номеру, убежденный противник велопутешествий, последователь другой, более земной, более реальной страсти, приводящей к состоянию блаженной отрешенности гораздо более коротким и доступным путем.

– Сколько тебе лет? – его вопрос ко мне. – Сколько тебе лет, что ты вот так, как мальчишка, ездишь?

– А сколько дадите?

– Двадцать два, что ли?

– О, нет, знаете ли, побольше.

– Ну, двадцать пять, ладно. Не больше же… Погоди, вот будет тридцать, как мне, посмотрим тогда, как ты поездишь.

– Так ведь мне, знаете ли, уже. Как раз столько. Не верите?

О, слепота незнания, о, отчаянная самозащита! Трата – она трата и есть. Трата времени не на то…

А вокруг древний город Переславль-Залесский с его соборами, музеем, крутыми улочками, памятником Александру Невскому, ботиком Петра на обширном, но мелком сравнительно – гигантская круглая лужа, заросшая по краям камышом, – Плещеевом озере. Когда-то, очень давно, приезжали мы сюда на рыбалку, а мне – двадцать пять – зимой, вьюжным днем, и ничего не поймали, путаясь в лесках, свистящих на ветру у прорубей, и как по-другому выглядело это озеро и город, вообще все. Меняемся мы – и меняется все вместе с нами.

Но дальше, дальше, скорее к Ростову! Скорее к этому городу, неведомому, древнему, встающему сейчас в моей памяти своим сказочным белым Кремлем, желтоватыми Торговыми рядами, оставшимися от давних времен, затейливыми улочками вокруг Кремля – лабиринтом прошлого – и большим озером Неро, что в переводе с угро-финского означает «топь». Приближаясь, мчась к Ростову, бодро нажимая на педали, подозревал ли я, думал ли хоть на миг, что он остановит меня, станет событием, что он – высшая точка моя в этом путешествии, и время на самом деле относительно, а дни в Ростове – мое возвращение?

2

Распаковавшись, отвязав от рамы сумку, от багажника рюкзак, поставил я велосипед в котельную во дворе, поднялся в большой десятиместный номер (довольно опрятный, к счастью) и тут же осознал, что уже разговариваю с тремя молодыми людьми – такими разными в обострившемся зрении путешественника.

Во-первых, Толя. Он приехал поступать в Ростовский институт из Ярославля. Высокий, кудрявый, русоволосый парень лет двадцати двух, голубоглазый, конечно. Затем приземистый, кругловатый, молчаливый, с умным лицом – армянин Генрик из Еревана – приехал Ростов посмотреть. И, наконец, Алик, по соседству с которым я занял койку. Девятнадцатилетний, высокий и стройный – тоже абитуриент, но уже провалившийся, о чем он с изящной естественностью немедленно мне сообщил. Типичный красавец с восточным тонким лицом.

Да-да, не случайно, конечно, Алик сразу остановил мое особенное внимание, всколыхнув в глубине сознания нечто, потянув за ниточку, которая тут же и качала поспешно разматываться…

Не успели мы войти в ресторан (единственное место, где, по его словам, в это позднее время можно прилично поесть) и сесть за столик, как три девушки, сидевшие невдалеке, ничуть, по-видимому, не смущаясь, начали делать нам приглашающие знаки.

Алик вопросительно посмотрел на меня, я кивнул, и мы пересели.

Им было лет по восемнадцать-двадцать. Самой эффектной из трех казалась черноволосая и голубоглазая Наташа – красивая и, конечно же, гордая своей красотой (даром природы, а не личной заслугой – забыла?..). Но «красота женщины – это ее гениальность», как сказал, кажется, Жюль Ренар. Манера курить, держа сигарету между выпрямленными средним и указательным пальцами (чтобы продемонстрировать длину и красоту кисти, пальцев, ногтей), манера смотреть – сначала из-под опущенных век, ресниц, этак многозначительно и задумчиво (чтобы глаза казались «глубокими и загадочными»), затем в подходящий момент открывая их во всю ширь, показывая величину, красоту и «сражая наповал»; манера сидеть, положив ногу на ногу и откинув стан слегка назад, что должно подчеркнуть обворожительные линии шеи, бедер, ног, выразительно обрисовать грудь и одновременно создать впечатление общего превосходства, – все это и множество других нюансов, не поддающихся описанию, казалось таким знакомым…

Алик сел между нею