с удивлением обнаруживаю, что на ней кто-то лежит. Этого только не хватало. Это уж слишком. И койку мою тоже заняли! В конце концов выясняется, что вновь прибывший не разобрался толком, а мне теперь приходится лечь на другую – самую плохую, дальнюю от окон.

Молниеносно раздеваюсь, ложусь, собираясь заснуть немедленно, но вспоминаю вдруг, что Алик ведь просил меня – на тот случай, если он слишком задержится (!) – спуститься вниз и открыть дверь гостиницы, если ее к тому времени запрут. Предварительно же он покричит в окно. Так что, ко всему прочему, мне и спать-то, выходит, нельзя.

4

Я лежал, закрыв глаза, вспоминал вечер и думал о том, как это все-таки удивительно: ведь я чувствую себя точно так же, как много лет назад. И в ресторане, и во время нашей вечерней прогулки ощущения мои были похожи на те, что бывали в школьные или студенческие годы да и потом всегда – когда начиналась такая вот очаровательная игра. И я искренен был в ней! Принято считать, что с годами человек изменяется в этом смысле, что когда мужчине под тридцать, а тем более за, он уже ничем почти не напоминает неоперившегося юнца, нет и не должно быть в нем непосредственности и наивности – и любовь, и легкая влюбленность его протекают совсем по-другому.

А так ли это? И должно ли быть так? С давних пор думаю над этим и вижу: да, с возрастом человек чаще всего меняется, но сплошь да рядом изменения эти, увы, удручающи. Чувства его не то, чтобы совершенствуются и расцветают, а скорее наоборот – вянут. Почему? Иногда может показаться, что они становятся интенсивнее, сложнее, но сплошь и рядом интенсивность и сложность объясняются не самими чувствами, а всевозможными примесями, воспоминаниями о прошлых радостях или, чаще, мучениях, неуверенностью в себе, боязнью последствий всякого рода, убийственной мыслью о том, «что же делать?», иногда трезвым расчетом плюсов и минусов, желанием утвердиться, не упустить шанс и т. д., и т. д. О чем только не начинает думать взрослый человек после того, как его пронзает стрела Амура – о чем угодно, только не о самой любви. Создается впечатление, что первоначальное чувство – голос сердца – почти и не слышен уже в многоголосом хоре. Почему?

Самое же поразительное, что мы обычно считаем это в порядке вещей и удивляемся не этому, а другому – если человек в зрелом возрасте начинает вести себя «как школьник». Но почему, почему, почему?

Часто оправдывают себя громкими словами. Ну, таким, например: «ответственность». Ответственность перед другим человеком – предметом твоей любви. Мол, в зрелом возрасте человек уже обязан отвечать за свои поступки, не то, что зеленый юнец, и он должен непременно взвесить последствия каждого своего шага. Но что можем знать мы о последствиях своего шага? Что вообще знаем мы о другом человеке да и о себе самих? Так ли уж вправе один человек решать за другого и взвешивать собственные поступки исходя из абстрактных и сплошь да рядом ошибочных построений по поводу мыслей и чувств другого? Что такое вообще добро и что такое зло – всегда ли можно безошибочно это определить? Зло в одних обстоятельствах может обернуться добром, в других и наоборот. Не слишком ли много мы берем на себя, когда безапелляционно судим о том, что хорошо для другого человека, а что, наоборот, плохо? Мы же не только его, мы и себя свободы лишаем, потому что чужую ответственность на себя взваливаем. Не должно быть насилия и лжи – это верно. Но сердце-то, сердце свое должны же мы слушать! Или все-таки нет? Не уважаем мы ни себя, ни других – вот что плохо.

И еще вспоминаю я. Именно в юные годы, когда разного рода воспитатели на разные голоса так много твердили мне об ответственности, о том, что «должно» и что «не должно», а я был прилежным учеником (учился на пятерки) и старался усердно следовать их советам, я делал столько ошибок, что теперь со стыдом вспоминаю о них. Выходит, что не безответственностью вызваны они были, а, наоборот, бесконечными и разнообразными суждениями об ответственности. Ведь жизнь многолика, никогда нельзя предусмотреть всего, а меня только и учили «правилам» и «положениям». И только два «положения» как-то выпадали, терялись в обилии «пунктов» и подпунктов – искренность и любовь. Теперь же, вспоминая, я с недоумением вижу: сами-то воспитатели не очень следовали двум этим положениям…

Я лежал, закрыв глаза, с грустью думал обо всем этом, и, странное дело, мне вовсе не трудно было удерживаться от сна. Я посмотрел на часы. Шел первый час ночи. Расстался я с ними в начале двенадцатого. Уже чистый час они вместе. Черт возьми. Ну, это, конечно, еще ничего не значит, успокаивал я сам себя, они могут ведь и просто так ходить (жди, как же…). А потом я ведь сам оставил их вдвоем – Алик просил, и я… О, господи. Сердце мое отчаянно колотилось. Алик закричал с улицы в половине второго. Когда я отпирал ему дверь гостиницы, сна у меня не было ни в одном глазу. Зевая и демонстративно протирая глаза, я зорко глянул в его лицо и – о, радость! – не увидел на нем торжествующего выражения, скорее наоборот – растерянность.

– Как дела? – спросил я.

– Отлично, – с деланной бодростью сказал он, и я почувствовал, что дела и на самом деле не так уж плохи. Для меня.

5

Утром Алик коротко рассказал, что гулял с Ниной по улицам, провожал домой – она живет в общежитии, – повторил, что влюбился, что женится на ней, может быть, однако глаза его были печальны. И – уж совсем непонятно – сказал, что «уступит» ее мне на сегодня, если я не уеду. Однако я еще вчера решил уезжать. Да и зачем оставаться, с какой стати? Вечером буду уже в Ярославле – впереди такой великолепный путь: поля, перелески, деревни. А мещерские глухие леса? Конечно, не поеду с самого утра – нужно еще осмотреть Кремль. Да и церкви, храмы, улицы Ростова. Особенно торопиться не буду, но что-нибудь к вечеру поеду, точно.

– Нет, Алик, – сказал я. – Спасибо, конечно, но я решил ехать.

Я сказал так и тотчас почувствовал: в сердце опять разлад. Ну просто заныло сердце, и хотя я еще не уехал, тоска какая-то уже появилась. А, ладно, бог с ней, с этой девчонкой, что это я