Стюарт», 1974), «То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом» («Коней прекрасной эпохи», 1969) ~ «Или выстрелить в висок, иль во врага» («В куски / Разлетелася корона…», 1965), «И вот легли на спусковой крючок / Бескровные фаланги офицера» («Попытка самоубийства», 1978);

66) «Чёрт! Всё не по-людски!» («Двадцать сонетов к Марии Стюарт», 1974) ~ «Чтоб, как у людей, я желаю жить с нею, / Ан нет — всё выходит не как у людей» («Приехал в Монако какой-то вояка…», 1967);

67) «Жил у моря, играл в рулетку» («Я входил вместо дикого зверя в клетку», 1980), «Если вышало в Империи родиться, / лучше жить в глухой провинции у моря» («Письма римскому другу», 1972) ~ «Жил на вышасе, возле озерка» («Песенка про Козла отпущения», 1973), «А на рулетку — ну только б мне взглянуть!» («Передо мной любой факир — ну просто карлик!», 1964).

Теперь сделаем ряд общих замечаний о художественных мирах обоих поэтов.

Мир Бродского статичен. Мир Высоцкого динамичен.

Лирический герой Бродского, как правило, пассивно принимает судьбу, почти всегда выступая в роли стороннего наблюдателя, и зачастую просто сидит: «Я сижу на стуле, трясусь от злости», «Я сижу у окна. За окном осина», «Я сидел в пустом корабельном баре», «Я сижу в своем саду, горит светильник», «Я сижу на скамье / в парке, глядя вослед / проходящей семье». Поэтому идеалом для Бродского является бездействующий персонаж: «Таков Герой. В поэме он молчит, / не говорит, не шепчет, не кричит, / прислушиваясь к возгласам других, / не совершает действий никаких» («Шествие», 1961).

Для Высоцкого подобное бездействие немыслимо («я почти никогда, даже для своих смешных песен, не беру людей, которые отдыхают или жуют в данный момент»[3103]), и возникнуть оно может только в результате действий со стороны власти: «Лежим, как в запечатанном конверте» («Приговоренные к жизни», 1973; АР-6-100), «Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я» («Лекция о международном положении», 1979). Но и даже с такой насильственной несвободой он никогда не смиряется, а предпринимает попытка вырваться на волю, пусть даже ценой смерти: «Мы не умрем мучительною жизнью — / Мы лучше верной смертью оживем!», «Сбегу, ведь Бегин тоже бегал». И вообще он, как правило, действует активно — созидает или разрушает, но не бездействует. Поэтому призыв Бродского: «Не выходи из комнаты» (1970), — прозвучит для него совершенно абсурдно. Те же редкие случаи, когда лирический герой Высоцкого ничего не делает, объясняются упадком сил: «И не хочу ни выяснять, ни изменять / И ни вязать и ни развязывать узлы» («Песня конченого человека», 1971).

Наряду с этим в произведениях обоих поэтов присутствуют мотивы холода, страха, отчаянья и удушья, которые испытывает любой нормальный человек, живя в тоталитарном государстве (эти же мотивы представлены у Мандельштама, жившего в еще более страшное время).

Центральной темой поэзии Высоцкого является противостояние поэта и власти, а Бродский подчеркнуто устраняется от любой борьбы, хотя свое отношение к советскому строю и коммунистической идеологии выражает недвусмысленно прямо, тем более что все прелести этого строя он испытал на собственной шкуре, побывав в лагере и психбольницах. Кстати, Высоцкий тоже побывал в психбольницах, чем отчасти и обусловлено появление у обоих поэтов темы сумасшествия: у Бродского есть стихотворение «Новый год на Канатчиковой даче» (1964), а у Высоцкого — песня «Письмо с Канатчиковой дачи» (1977).

В поэме Бродского «Горбунов и Горчаков» (1965 — 1968) врачи говорят Горбунову: «Со всем, что вы имеете в виду, / вы, в общем, здесь останетесь навеки». И этого же опасается лирический герой Высоцкого в песне «Ошибка вышла» (1976): «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/.

Поэзию Высоцкого закономерно называют «энциклопедией советской жизни», так как по его произведениям можно детально воссоздать советскую эпоху. Между тем у Бродского также присутствуют соответствующие реалии: КГБ, Ильич, Маркс, генсек, конвой, донос, срок, барак, лагерь, тюрьма, пайка, намордник… С другой стороны, упоминания событий XX века («1 сентября 1939 года», «На смерть Жукова») у него единичны, да и срез советского общества представлен далеко не с такой полнотой, как в песнях Высоцкого.

Вместе с тем, несмотря на свою так называемую аполитичность, Бродский говорит о власти без обиняков: «С государством щей не сваришь, / Если сваришь — отберет» («Лесная идиллия», 1960-е). А в «Разговоре в трамвае» (1975) Высоцкого лирический герой обратится к своему противнику с такими словами: «“Каши с вами, видимо, не сваришь…”. / “Никакой я вам не товарищ!”» (о политическом подтексте этого стихотворения был подробный разговор в главе «Конфликт поэта и власти»).

Лирический герой Бродского не нуждается в людях и прекрасно себя чувствует без них («Запрись и забаррикадируйся», «Я не люблю людей. <.. > Вещи приятней»), а лирический герой Высоцкого, напротив, если оказывается в одиночестве, то изнывает от него, и всегда стремится оказаться в гуще людей и событий.

Наряду с религиозными мотивами в творчестве обоих поэтов нередко появляются и богоборческие. Сравним, например, оборот «перед Господом, глупеющим под старость» из поэмы Бродского «Шествие» (1961) с «усталым, старым богом» из «Баллады о манекенах» (1973) Высоцкого.

Для Бродского богом являются вещи: «А я люблю безжизненные вещи / за кружевные очертанья их» («Курс акций», 1965), «Суть жизни все-таки в вещах» («Ничем, Певец, твой юбилей…», 1970), «Что интересней на свете стены и стула?» («Не выходи из комнаты…», 1970), «“Что ты любишь на свете сильней всего?” — / “Реки и улицы — длинные вещи жизни”» («Темза в Челси», 1974), — и язык: «Язык — начало начал. Если Бог для меня и существует, то это именно язык»[3104]. У Высоцкого же люди сами являются богами — творцами истории: «Сегодня не боги горшки обжигают, / Сегодня солдаты чудо творят. / Зачем же опять богов прославляют, / Зачем же сегодня им гимны звенят?» (1965).

Примечательно, что одиночество нужно Бродскому как раз для того, чтобы разгадать суть вещей, которая заключается… в одиночестве. Получается замкнутый круг: «Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже / одиночество…» («Колыбельная трескового мыса», 1975).

Многие произведения Бродского носят абстрактный характер, либо полны редких имен и сложных конструкций и содержат отсылки к малоизвестным литературномифологическим сюжетам, ' так что «их понимают лишь доценты МГУ» (Довлатов).

Высоцкий же в высшей степени демократичен, но вместе с тем ничуть не менее сложен — просто каждый понимает его на своем уровне.

Сказанное объясняет популярность Бродского главным образом в университетских кругах и популярность Высоцкого во всех слоях советского