Постепенно коридор дворца наполнялся приезжавшими, спешившими выказать свое участие и удовлетворить свое любопытство. Мне надоело слышать и говорить всё одно и то же со всяким вновь приезжавшим; я пошел осмотреть залы, под которыми произведен взрыв, а потом спустился и в самое помещение караула. Там усердно работали при свете факелов и фонарей, чтобы открыть следы подкопа или мины. Тут же были лица судебного ведомства, сам министр юстиции, генерал Дрентельн и множество всякого люда. Все толковали, расспрашивали, высказывали разные предположения. Ходили уже разные легенды и сплетни. От многих я слышал (в том числе от принца Гессенского), будто кто-то выстрелил из пистолета в одну из придворных карет, когда принц и сопровождавшие его особы царской фамилии подъезжали к дворцу. Говорили, что карета, к счастью, была пустая, что стрелявший арестован. Были и другие, еще более сомнительные рассказы. Думаю, что всё это только выдумки: у страха глаза велики. [Тем не менее не скрою от себя, что и я приехал домой с тяжелыми впечатлениями.]

Возвращаюсь, однако же, к сегодняшнему утру. После своего доклада я оставался при докладе князя Горчакова и Гирса. Государь сказал нам, что князь Болгарский, узнав о совещаниях наших по делам Болгарии, выразил желание, чтобы мы переговорили с ним прежде, чем докладывать государю о результате наших суждений. Кроме того, говорилось о делах персидских, китайских, а также о том, что по первым донесениям князя Лобанова из Лондона видно нежелание английских министров входить с нами в объяснения по азиатским делам. Они не находят нужным связывать себя в действиях, ils veulent avoir les coudées franches[74].

Когда мы все трое вышли из государева кабинета, Гирс шепнул мне на ухо, что ему приказано подождать в приемной после удаления канцлера. Через несколько минут его позвали опять в кабинет, и тут государь, с глазу на глаз, стал говорить о том, что накануне доложено было Сабуровым. По-видимому, государь сам убедился в невозможности вести успешно переговоры с Бисмарком иначе, как с устранением князя Горчакова. Гирсу приказано приехать снова во дворец к двум часам, чтобы прочесть секретную записку, представленную Сабуровым. Условлено ничего не говорить об этой записке князю Горчакову и сообщить ее только мне одному.

Из дворца заехал я в Комитет министров, где у меня было дело; но пробыл там не более получаса и поехал к Сабурову, с которым снова имел продолжительный разговор. Мы обменялись мыслями и предположениями относительно дальнейших переговоров в Берлине и Вене.

К 3½ часам предположено было второе совещание по делам болгарским. С этою целью съехались ко мне Гирс, князь Дондуков и Шепелев. Пришлось опять поспорить с Гирсом, который не может высвободиться из-под влияния ложных воззрений Давыдова. Гирс считает достаточным повторить князю Болгарскому прежний совет – оставаться на легальной почве; мы же все трое доказывали ему, что подобная слишком общая фраза ничего не определяет в практическом исполнении; что нужно водить молодого князя на помочах; что необходимо его отклонить от разных вредных и невыгодных для нас стремлений и затей. После долгих и горячих споров было условлено, что Гирс повидается с князем Александром и постарается сперва выведать от него, с какими вопросами, предложениями и желаниями прибыл он в Петербург; а затем уже обсудить, в каком смысле нужно составить записку для представления государю. На этом мы разошлись; но я все-таки просил Шепелева неотлагательно приступить к редактированию записки по условленной между нами программе.

После совещания, Гирс сказал мне a parte, что был у государя, что записка Сабурова была прочитана [и одобрена], что по приказанию государя она будет мне сообщена с тем, чтобы потом нам собраться у государя для обсуждения, в присутствии самого Сабурова. Вечером я получил записку от Гирса и прочел ее. В ней изложена сущность разговоров Сабурова с Бисмарком и приложены набросанные предварительно условия, на которых германский канцлер считает возможным установить соглашение между тремя империями. Если Бисмарк ведет дело искренно, без каких-либо задних мыслей, то, по моему мнению, мы не можем желать ничего лучшего.

6 февраля. Среда. В 11 часов утра я поехал на вынос тела покойного барона Ливена; лютеранский пастор своей длинной немецкой речью продержал нас довольно долго, так что, едва возвратившись с печальной церемонии, я поспешил во дворец, где был назначен в час пополудни съезд к молебствию. Залы запасной половины дворца переполнились военными и гражданскими чинами и дамами; государя и царскую семью приветствовали восторженными криками «ура!». О вчерашнем происшествии узнал я некоторые новые подробности: между прочим, что взрыв произведен из помещения, где жили мастеровые, из числа которых один столяр, получивший в тот самый день расчет, ушел и скрылся. Полагают, что мина была положена в печку. По окончании церемонии императрица позвала к себе мою дочь и поручила ей съездить в госпитали и осмотреть вчерашних раненых.

Из дворца отправился я в Военный совет, где обсуждался проект нового положения об эмеритальных пенсиях[75]. Блестящее состояние эмеритальной кассы позволяет ввести в положение многие новые льготы и увеличить самый размер пенсий. Вновь составленное положение предполагается объявить 19 февраля. Поэтому необходимо было неотлагательно рассмотреть проект, и мы просидели в Совете до шестого часа. Было много споров, но в конце концов проект прошел почти без изменений.

8 февраля. Пятница. Пользуясь свободным утром по пятницам, я и сегодня с 10 часов утра ездил по военно-учебным заведениям. В первом часу, когда я был в Юнкерском училище на Петербургской стороне, прискакал дежурный при мне фельдъегерь с известием, что государь требует меня к себе к 12 часам. Назначенный час уже прошел; я поспешил прямо во дворец как был, в сюртуке. Приехав туда, узнал, что государь назначил совещание о мерах, какие нужно принять вследствие последнего злодейского покушения. В совещании участвовали, кроме наследника цесаревича, Валуев, Дрентельн, Маков, граф Адлерберг и я.

Государь, объяснив цель совещания и невозможность терпеть долее такое ненормальное положение в самой столице, предложил на обсуждение предположения, возбужденные некоторыми лицами (кто эти лица – не знаю; догадываюсь, что должен быть Трепов, а может, и граф Адлерберг): 1) нужно ли сохранить в Петербурге должность временного генерал-губернатора, учрежденную в прошлом году в видах усиления местной власти, но к сожалению, не оправдавшую ожиданий и 2) не следует ли учредить особую следственную комиссию или принять другие чрезвычайные меры по случаю последнего злодейства.

На эти вопросы высказались различно: Дрентельн и Маков – в пользу упразднения генерал-губернаторства, но против следственной комиссии; кроме того, Маков говорил о каких-то мерах строгости, не определяя, каких именно; Валуев очень длинно и с обычною своею фразеологиею говорил в защиту и генерал-губернатора, и градоначальника, и полиции, с пафосом призывал на помощь «все общественные силы» и предлагал другие подобные же отвлеченные, неуловимые меры; граф Адлерберг что-то отрывочно говорил против формальностей и стеснительности существующих законов и судебного порядка, в особенности настаивал на том, чтобы арестованным по политическим преступлениям на допросах не дозволять отмалчиваться, а заставлять их высказываться.