— Мне стыдно признаться, господин Фери, что всех тех, кого вы здесь видите, я спас ложью. О, как я им врал!

Перед нами, сияя в лучах ласкового южного солнца, лежала мелкая лагуна, окруженная папирусными зарослями, пальмами и маслинами; эта лагуна была очень похожа на ту, где выброшенный на берег Одиссей увидел Навсикаю, царевну феакийцев, моющую в воде свои светлые волосы.

— Если бы вы только знали, господин Фери, как я им врал… А может быть, это и не было ложью. По сути дела, я обманывал в них смерть. Я заметил это еще на дунайских позициях. Острый осколок снаряда в животе раненого, на губах выступает кровь, он сдается смерти. Его взгляд устремлен в небо, и через час солдат умирает. Когда врачи немного приподнимают его, то понимают, что он еще жив, но у него нет сил открыть глаза — и смерть опутывает его своей сетью и уносит навсегда. Возле одного такого доходяги я остановился и сказал: «Сынок, а ведь ты не умер». Только это и сказал, без какого-то волшебства, без какой-то черной магии. Я сказал это гневно и громко, чтобы раненый услышал; заметив, как в его глаза возвращается жизнь, я воодушевился и начал врать: «Ты должен жить, потому что мы должны встретить немцев на Мораве». Раненого унесли, а мы еще целый день караулили на песчаных отмелях каких-то чужих ужасных людей, выходящих из грязи, и стреляли, стреляли в них, будто в стаи саранчи, так что я почти позабыл о раненом, которого оживил с помощью лжи. А много дней спустя, после того как мы с вами бросили последний взгляд на наш Белый город, я встретил того самого солдата. Он был жив, и это меня очень воодушевило. Я понял, что моя ложь, похоже, имеет какое-то особое воздействие, но должен был в этом убедиться.

Вот так я начал врать своим солдатам. Не всех можно было спасти ложью, но те, кого смерть уже прикусила своим зубом, еще могли ее обмануть. О, как мне пригодилось это искусство, когда мы отступали на юг, на Мораву, и когда мы оставили эти позиции меньше чем через неделю под страшным дождем. Я подходил ко многим своим полумертвым бойцам и говорил им: «Вставайте, мертвые, нам нужно встретить врагов на Косово» — и они вставали. Раненые выздоравливали от огнестрельных ранений; наши хирурги чудом спасали тех, у кого были открытые раны на голове. Только те, кто был смертельно изувечен, кого я не мог заставить в последний раз открыть глаза, уходили навсегда, их не удавалось спасти ложью. Все остальные возвращались в строй и двигались дальше, а нас ожидал очень трудный путь.

На берегу Черного Дрима, реки, в которую мы сбросили наши пушки, все обессилели. Артиллеристу труднее всего расстаться со своими орудиями, а когда эта сталь тупо упала на дно бурной реки, вся моя батарея плакала. Все утратили надежду и стали терять силы. Но, господин Фери, как только кто-то падал, я оказывался рядом с ним и кричал: «Вставай, сынок, в Скадаре нас ждут новые пушки! Вставай, тебя шваб затопчет, если ты останешься лежать!» Не все поднимались сразу, я состязался со смертью, будто перетягивал канат, но уже приобретенный опыт помог мне найти много способов обмануть их смерть. Иногда я встречал ее проклятием, в другой раз — ругательством, в третий — бранью. И мои солдаты вставали. Они были мертвые, а не живые, когда мы пересекали Албанию. Когда кто-то из них падал от голода, я подскакивал к нему и начинал врать: «Вперед, на берегу моря нас ждет еда, много еды и выпивки. И нашу ракию[31] албанцы там гонят только для нас. Вставай, сынок, неужели ты не хочешь попробовать нашу сливовицу? Наши винокуры опередили нас только для того, чтобы вместе с албанцами изготовить котлы для перегонки ракии».

Почему они мне верили, почему продолжали путь, я не знаю. Мне казалось, что их ноги сами ступают по албанским горам, переходят по шатким мостам, скрываются в густых зарослях, когда враждебные албанцы открывают стрельбу. Когда мы наконец достигли берега, там, конечно же, не оказалось ни продовольствия, ни ракии, но ни один из моих солдат не упрекнул меня во лжи. Нет, господин Фери, я обманывал притаившуюся смерть, а она после этого и кричала, и шипела, стараясь хотя бы уже на берегу забрать кого-то из них. Но солдаты и дальше верили мне без всякой злобы, почти требуя от меня новой лжи, поскольку ясно понимали, что из их утробы к горлу поднималась ползучая смерть.

И я продолжал лгать. Я говорил им: «Корабли нашей великой союзницы Франции уже находятся в Отранто. Их белые палубы ждут, а на них санитарки и сестры милосердия успокоят любую вашу боль. Вставайте, сыновья, вставайте, мои соколы!» А они, господин Фери, мои бедные дети из Шумадии и Рудника, вскакивали и, как будто хорошо поели, продолжали терпеть голод и страшную усталость, которые и быка бы свалили, не то что человека.

Корабли наконец прибыли, и так я, обманывая смерть, привел их сюда. Посмотрите на них: они чуть больше похожи на живых, чем на мертвых. Никто не поет, никто больше не умеет смеяться, но они живы. Здесь их сотни, а был бы десяток, не обмани я смерть в каждом из них хотя бы несколько раз. Вот моя история, господин Фери, а вы передайте ее нашим друзьям-французам.

Колокол греческого женского монастыря на маленьком островке посреди лагуны звонил в спокойном, полном благоухания воздухе, призывая на вечернюю молитву. На горизонте голубое небо вливалось в сиреневое море. Мой артиллерист встал и отправился к своим солдатам. Двое или трое из них ожидали его на краю лимонной рощи, как будто скорее охраняли его, чем приветствовали. Он по-офицерски отдал им честь и сквозь тень, отбрасываемую деревьями, прокричал мне еще несколько слов:

— Вы видите их? Мои солдаты следят за мной. Город Корфу всего в тридцати минутах отсюда. Однажды я хотел пойти туда, но мои люди меня остановили. Я сказал им: «Да ведь я вернусь». А они: «Нет, мы тебе больше не верим», — ведь я столько раз лгал им. Боятся, что я их покину. Прощайте, господин Пизано.

Сказав это, он отправился в свой лагерь, а я должен рассказать вам, мои французские читатели, конец этой истории. Эти строки я пишу две недели спустя после нашей встречи. Я вынужден сообщить вам, что хорошего человека, обманывающего смерть