Принарядившийся Бороевич направился в город в закрытом экипаже, который вез его на Биржевую площадь, но внезапно кожа под орденами начала зудеть так, что он расстегнул мундир и с чувством неловкости стал чесаться. Потом он снова застегнулся, но тут ордена принялись его колоть. Он вышел на Биржевой площади и увидел на ней множество карет. Куда он направлялся? В кого влюбился? Он стоял, бесконечно одинокий, как будто бы и не был командующим армией, как будто никому и нет до него дела. Капли пота с его лба скатились по щекам к подбородку, а он не мог позволить себе ни вытереть пот, ни почесаться. Он быстро сел в другой крытый экипаж и громко произнес: «Во дворец Гопчевича!» Успокоился он только в своих апартаментах. Ничего не сказал ординарцу и сразу же лег в постель. Ордена он прикрепил на форму другого Светозара Бороевича и поклялся, что больше никогда не наденет их на себя. Потом его много месяцев видели в форме без единой награды, и только эполеты свидетельствовали о том, что он остается главнокомандующим австро-венгерскими силами на реке Соче. Поэтому нижестоящие командиры и армия полюбили его. Семнадцатого марта 1916 года фельдмаршал подумал, что в последний раз надел свои ордена.

В четыре часа пополудни 17 марта 1916 года Аполлинер погрузился в чтение журнала «Французский Меркурий». Вокруг раздаются залпы и свистят пули. Этот свист напоминает ему мяуканье взбесившихся котов, опоздавших к февральскому спариванию. Он перелистывает несколько страниц. Свист. Удар по его каске. Легкий удар справа на уровне виска. Аполлинер ощупывает голову. В каске зияет дыра. Что-то теплое течет по его щеке. Кровь. Его кровь. Его относят в полевой лазарет. У него в голове осколок снаряда длиной 15 миллиметров. Главный врач 246-го полка перевязывает ему голову. Его укладывают на койку и дают снотворное. На следующий день вытаскивают острый осколок. Лейтенант провел семь часов с инородным телом в голове. Семь часов, которые будут стоить ему жизни.

После операции его переводят в больницу во дворце Тюильри. На следующий день он просыпается и снова пишет друзьям Иву Бланку и Максу Жакобу. Пишет, что у него ничего особенного. Он просто немного устал. Три дня спустя ему делают рентгенограмму. Его голову прижимают к большой холодной фотопластинке. У него невыносимо болит висок. Его просят не шевелиться. Ему не говорят, каковы результаты обследования. Переводят в больницу Валь-де-Грасс. Там его навещают друзья Бланк и Жакоб. Он говорит, что с ним все в порядке. Только левая рука отяжелела. Только временами теряет сознание. Только не помнит последних дней. И лет тоже. В филиале больницы Валь-де-Грасс на вилле «Мольер» его снова оперируют. Ему проводят трепанацию черепа и удаляют опухоль. Теперь у него в голове дыра. Одиннадцатого апреля 1916 года он посылает телеграмму новой возлюбленной Жаклин.

Раздражительному артиллеристу теперь нужна невротическая возлюбленная, которая знает, что такое невроз — свой и чужой. Лейтенант Аполлинер возвращается в Париж. Он говорит, что у него на виске «роковая звездная дыра». Он снова поселяется в своей квартире на бульваре Сен-Жермен. Все довоенные друзья замечают, что он изменился. Он и раньше был раздражительным. Но сейчас это другой тип раздражительности. Он и раньше был готов сражаться за Францию. Сейчас это выглядит иначе. Он и раньше мог выпить немногим меньше, чем Модильяни. Теперь он пьет, как земля после засухи. Демобилизованный офицер — беспокойный, невеселый, разочарованный человек. Однако это не мешает ему регулярно появляться на людях в безупречно отглаженной форме с Военным крестом. В таком виде он приезжает во «Флору» и присутствует на банкетах трусов и празднествах предателей. И уходит с них невеселым. Так он будет поступать в течение следующих двадцати семи месяцев.

Столько оставалось жить Вильгельму Альберту Аполлинарию Костровицкому, известному как Гийом Аполлинер: двадцать семь месяцев.

ТУДА ДАЛЕКО, НА КРАЙ СВЕТА

Меня зовут Фери Пизано, я военный корреспондент. Я хочу рассказать своим читателям о страшной трагедии народа, целого народа, гибель которого началась на реке Дрим, а закончилась среди апельсиновых деревьев и смоковниц, будто бы вся армия попала в рай. Сербский народ стал единственным, кто потерял в этой Великой войне свою родину и отправился в изгнание. В нашей прессе много писали об этой невиданной Голгофе скитающегося народа, который любит Францию и устремляет свой взор на театры военных действий на западе, словно его собственных мучений и падений не существует. О нашей бесславной роли в этом исходе, самом большом после еврейского, известно многое. Мы колебались, взвешивали капризы греческого короля и его министров-германофилов, а в это время сербский народ голодал, сражался и ожидал от Франции великой милости, но она — для тысяч людей — прибыла слишком поздно. Когда им казалось, что настал конец мучениям, те продолжались; когда им казалось, что пришел их смертный час, они просыпались живыми; когда казалось, что они остались в живых, их находили засыпанными снегом, с улыбкой на устах и застывшими голубыми глазами, устремленными в бирюзовое небо над Проклетием[30].

Рассказ одного сербского офицера-артиллериста лучше всего опишет тот необычный путь, который нам, цивилизованным народам, трудно представить. На полпути к пригороду Кастрадес, куда ведет мощенная камнем дорога времен царицы Елизаветы, я нашел наш лагерь, который разыскивал. Здесь, возле кристально чистого греческого моря, в лимонной роще оставшиеся в живых артиллеристы разбили палатки. В этой благоухающей прохладе не было ничего, что указывало бы на их военную специализацию — ни пушек, ни лошадей. Только рисунки пушек, вытатуированные кое у кого предплечьях, говорили, что эти живые скелеты в новеньком английском обмундировании когда-то были артиллеристами. Их командир, которого я разыскивал по совету моего друга, похоже, даже не слышал о моем приезде. Увидев меня, он тут же вскочил и воскликнул:

— Да здравствует Франция! — А затем добавил: — Мы, как мне кажется, познакомились четыре месяца назад на Дунае, когда Сербия еще существовала. Мы были вместе в ту ночь, когда адский огонь швабов обрушился на наши позиции. Вместе во время отступления бросили последний взгляд на Белград с Осовацкой высоты. Вы Фери?

— Да, — ответил я, — Фери Пизано, корреспондент французской газеты; я слышал, что у вас есть для моих читателей история, которую нельзя забыть.

— Черт побери это «нельзя», лучше всего забыть ее как можно скорее, но я не могу и никогда не смогу, — ответил артиллерист, — вы имеете в виду то… как я вывел солдат?

Я подтвердил это кивком головы,