– Привет, Теодор! – Демид вошел в обиталище Мудреца. Теперь это уже не была камера с черными светонепроницаемыми стенами. Демид изменил декорации Внутреннего Мира, поселив многих его обитателей в просторные комнаты с соответствующей обстановкой. Художник (теперь его звали Альфредо) некоторое время ворчал по этому поводу, намекал на то, что создание такого количества дополнительной графической информации может исчерпать память Внутреннего Мира. Но потом вошел во вкус новой работы и часто вступал с Демидом в теоретические споры, обвиняя его в безвкусице и склонности к поставангардистским метаниям. Теодор обставил свою комнату по собственному вкусу – Демид дал ему эту возможность, и не прогадал. Меблировка была выполнена в едином стиле – современном, но строгом. Прямоугольный стол матового черного дерева со скругленными углами, кресло и диван, обитые темной кожей с тиснеными серебряными узорами. Шкафы из дымчатого коричневатого стекла, стоящие вдоль стен, были заполнены книгами (интересно, можно ли было прочитать такую книгу, или это было чисто компьютерной иллюзией?). Стены покрывал черный бархат, поглощавший свет и звук шагов. Лишь одна репродукция китайского мастера прошлого века украшала комнату, но приковывала к себе внимание, пробуждала свет облаков, окрашивая их в зеленоватую дымку, и бросала ломаную серебристую дорожку на воду. На переднем плане виднелась обычная для таких рисунков ветвь дерева – черный ее силуэт, казалось, шелестел листьями в ночной прохладе. Демид очень любил этот рисунок – ему казалось, что Теодор специально повесил его на стене, зная склонность Демида к Востоку.

– Приветствую тебя, Ди-Пи! Премного благодарен за очередное возвращение меня к жизни. Хозяин является и пробуждает мой спящий ум – что может быть лучше? И как не смотреть на такого человека как на Бога! Может быть, там, во Внешнем Мире, он жалок и слаб. Кто знает – ведь никто из живущих здесь, во Внутреннем Мире, не наблюдал его воочию. Здесь же, деяниями современной техники, он освобожден от несовершенного телесного узилища, выплескивает из него остатки нераскрепощенного ума и становится Божественным Творцом, Лордом.

– Откуда в тебе столько убийственной иронии, Теодор? Ты так любишь поговорить об отвратительности для тебя моей телесной оболочки, что я готов подумать, что ты мне завидуешь. Признайся, Мудрец, ты ведь не против был бы залезть в нормальное, двуногое и двурукое, такое все мясное и кожаное туловище? Поглядеть на бабенок, гуляющих по улице, обычными глазами, которые по-дурацки сделаны из склер, хрусталика и стекловидного тела? Почувствовать, как у тебя чешется спина между лопаток, и, корчась, добраться до желанного местечка и почесать его? А?

– "Для подтверждения и уяснения превосходства ума над всей телесной природой можно прибавить еще следующее, – изрек Теодор, очевидно, опять кого-то цитируя. – Каждому телесному чувству подлежит некая соответственная ему чувственная субстанция, на которую и простирается самое телесное чувство. Но для всех ясно, что чувство ума гораздо выше тех чувств, о которых мы сказали. Итак, не странно ли, что низшим чувствам подлежат субстанции, на которые простирается их деятельность, высшей же силе, то есть чувству ума, не подлежит ничего субстанциального, но сила интеллектуальной природы составляет случайную принадлежность или следствие тел? Те, которые утверждают это, без сомнения, унижают субстанцию..."

– Стоп, стоп. Я уже знаю, что я дубина, а ты – ходячий цитатник, подтверждение превосходства духа над ничтожностью земного бытия. Попробую угадать. Гегель? Да нет, что это я говорю? Это же типичный христианский схоластический текст! Иероним?

– Нет, – произнес Теодор с некоторым торжеством в голосе. – Это цитата из Оригена. Между прочим, Иероним был его злейшим противником.

– Да не один ли леший! Что Ориген, что Иероним, что Руфин. Все они толковали один и тот же текст, вглядывались в одни и те же греческие буковки древних Евангелий. И бороды готовы были друг другу вырвать, если кто-нибудь толковал святой текст не так, как бы им хотелось. Раз ты такой умный, я тебе тоже процитирую одну мыслишку. Слушай: "Подлинное искусство речи состоит в том, чтобы извлечь что-то из себя, подобрать и скомпоновать собственные мысли, выработать и оформить собственные убеждения. Мысль должна быть детищем собственного мозга, развиваться, расти и оформляться точно так же, как собственное дитя".

Может, конечно, я и переврал кое-что по памяти, но общая идея такая. Ну, кто это сказал?

– Не знаю, – сказал Теодор после некоторых раздумий. – Сам придумал?

– Не-а. Это Дейл Карнеги. Читать нужно современных классиков.

– Такого автора нет в хранилище Внутреннего Мира. Американец?

– Не все ли равно? Я другое хочу сказать. Ты заваливаешь меня цитатами из чужих текстов. Они у тебя есть на все случаи жизни. Ну и что? Это просто тип строения твоего компьютерного ума – ты способен усвоить, каталогизировать и быстро выдернуть из памяти бессчетное количество фраз. Это ничуть не доказывает твоего превосходства. Скорее наоборот. Я человек, жизнь пинает меня со всех сторон и заставляет вертеться. Да, я живу собственной житейской мудростью, да, я выстраиваю собственное мировоззрение, не пользуясь никакими научными теориями. Да, я не лезу в книгу Спинозы, чтобы узнать, что он думал по поводу застрявшего лифта. Зато у меня есть какой-никакой, а выбор. Хочу – напьюсь, как свинья. Хочу – буду лежать целый день, глазеть в потолок и слюни пускать. Глупо, скажешь? Зато мое! Попробуй отними!

– Не понимаю, к чему эти слова. Ты хочешь унизить меня намеком на мою относительную несвободу?

– Обиделся, обиделся, гляди-ка ты! Да я еще раз говорю тебе – проблемы у меня там, снаружи. Денег у меня ни черта нет. Мне совет умного человека нужен. А ты меня цитатами из Оригена кормишь. Нет бы что-то путное сказал!

– Деньги? Обратись к методу, коим их добывал Эй-Пи.

– А ты что, знаешь? – впился глазами в Мудреца Демид. – Что же ты раньше-то молчал?

– Ты не спрашивал, Хозяин, я не говорил, – с некоторой ленцой произнес Теодор. – Ты же знаешь, наше общение строится на диалоговой системе. Вопрос – ответ.

– Трепач ты, а не диалоговая система! Цитаты твои чертовы я не прошу тебя употреблять. А ты сыплешь ими по поводу и без повода. Давай выкладывай, как Алексей добывал деньги. И не единого лишнего слова! Это приказ.

– Алексей выигрывал их в лотерею, – отчеканил Теодор. Глаза его сверкали от лихорадочного желания выложить какую-то мудрость по этому поводу. Но Дема сделал вид, что не заметил этого желания.

– Спасибо, Федя! Ты настоящий друг.

Дема пулей вылетел из компьютера. Руки его чесались в предвкушении предстоящей деятельности.

– Вот теперь хорошо, – произнес Демид, садясь на пол и вытирая нос рукой. На предплечье его осталась полоска крови, засыхающая коричневой корочкой. – Это уже на что-то похоже.

Лека готова была прыгать от восторга. Надо же, она расквасила нос самому Демиду, мастеру карате, джиу-джитсу и всего прочего! И он похвалил ее!!! Лет сто она не слышала от него похвалы. Когда тренировки только начинались, когда она представляла собой тощее существо, у которого конечности на бегу болтались, как у деревянной куклы, у которого болели все мышцы, а легкие наотрез отказывались дышать через пять минут нагрузки, тогда он еще мог ободрить ее. Изобразить полупохвалу, одобрительно свести брови, с улыбкой кивнуть головой. Тогда она думала, что никогда не сможет стать настолько тренированной, чтобы без мук переносить изнурительное движение без шанса на остановку. Сердце стучало в висках, метрономом отсчитывая доли нескончаемых секунд. Порою Лека поражалась: что давало ей волю снова подниматься с пола, снова упираться в стену разбитыми костяшками кулаков, снова проходить метр за метром гусиным шагом, снова кувыркаться в воздухе и с размаху падать на деревянный пол? Тогда Демид еще не учил ее драться. Он только заставлял ее почувствовать свое тело, такое незнакомое и непослушное. Лека продиралась сквозь муку и усталость к удивительному чувству владения самою собой.