Я почувствовала в горле резь и жжение и опустила взгляд в тарелку, чтобы не показывать Антону слезную пелену в глазах. Тем не менее я чувствовала, что он смотрит на меня, настойчиво и даже просительно. Чуть ли не умоляюще. Где-то на краю сознания колыхнулась мысль о том, что его сводившая меня с ума холодность могла быть элементарной реакцией на то, как озлобленно я его встретила в первый день, а ведь в этот день он впервые пришел мне на помощь. Еще давно, в горах, я поняла, что Антон все чувствует тоньше, чем кажется. Почему же, глядя на его спокойное лицо, я так уверена в покое душевном? Сегодня двадцать третье февраля, зима на исходе, так не пришла ли пора разбивать наш вселенский лед? Мы ведь можем сделать это легко, как в детстве, когда стоило лишь ударить каблуком по замерзшей лужице…

Я взяла себя в руки и вскинула голову с пересохшими слезами. Мне показалось, что Антон чуть подался вперед, но, встретившись со мной взглядом, он поспешно откинулся на спинку стула, словно его обдало ледяным порывом ветра. Светским тоном я спросила, не хочет ли он еще добавки, и он обреченно покачал головой. Я стала убирать со стола грязные тарелки, а Антон потянулся к своей недопитой чашке и начал медленно прихлебывать остывший чай.

В качестве подарка на Восьмое марта на меня обрушился грипп. На следующий день к моменту возвращения Антона с занятий я меняла Илье памперс, не нагнувшись, как обычно, над ребенком, а обессиленно лежа рядом с ним. Весь пол был завален снятой после прогулки одеждой, которую я была не в состоянии уложить в шкаф. Грязные тряпочки, на которые Илья срыгнул, тоже валялись рядом. Дойти до ванной, чтобы подмыть ребенка, я уже не могла, и одна из тряпок благоухала еще и оттого, что ей подтерли детскую попу. Надо всем этим великолепием возвышался полученный мной вчера букет бордовых роз.

Антон увидел происходящее еще из коридора и быстрым шагом пошел в нашу комнату. Однако он замер, не входя, на уровне дверного проема, словно здесь пролегала незримая граница наших параллельных миров. Мы обменялись приветствиями: он – мрачноватым, я – полумертвым. После чего, даже не спросив, чем он может мне помочь, Антон отправился на кухню, прикрыл за собой дверь, и вскоре я услышала приглушенный разговор по телефону. Это продолжалось долго. Все то время, что длилась беседа, я надеялась на то, что она вот-вот закончится и я попрошу Антона сходить в аптеку. Но конца трепотне не предвиделось, и в какой-то момент моя расплющенная болезненной тяжестью голова всерьез выдавила мысль о том, что с Москвой пора прощаться. Я стала чужой для этого города в тот момент, когда стала чужой для Антона. И к чему было столько месяцев хранить иллюзии?

– Я звонил бабушке, – сообщил Антон, выходя из кухни, – она сейчас приедет и поможет.

После поданной Антоном таблетки, когда отступил мутящий сознание жар, я получила возможность немного поразмышлять.

У меня никогда не было бабушки, и ее роль в воспитании ребенка я представляла себе еще более смутно, чем роль отца. От одноклассников я знала, что бабушки кормят их обедом после школы, водят в секции и кружки, вместе делают уроки, вывозят летом на дачу – короче, занимаются тем же, чем занимались бы матери, не проводи они весь день на работе. Но если при слове «отец» меня всегда пронизывала неприязнь (человек, едва не испортивший маме жизнь!), то со словом «бабушка» у меня не было ровным счетом никаких ассоциаций – ни плохих, ни хороших. Нет, вру, ассоциация нашлась! Не кто иной, как бабушка, воспитывала Лермонтова, моего любимого поэта. А Пушкина воспитывала старенькая няня… Видимо, в преклонном возрасте заложен большой потенциал!

Лежа в ожидании, я попыталась себе представить, что за человек едущая ко мне на помощь Мария Георгиевна. У меня были все причины заочно уважать ее – судя по рассказам Антона, его бабушка принадлежала как раз к тому типу людей, про которых сказано: «Богатыри, не мы!» И доля ей досталась, как и положено, хуже некуда: молодость пришлась на жесточайшую в мире войну. К сорок первому году Мария Георгиевна как раз успела выучиться на медсестру и тут же попала на фронт. Для нее в отличие от многих все четыре военных года были непрекращающимся апокалипсисом в полевом лазарете. Она успела родить и потерять двоих детей (отец и дядя Антона появились на свет уже после войны), а ее муж, главный врач того же лазарета, счастливо переживший войну вместе с ней, нелепо погиб в пятидесятом году, купаясь летом в речке. Мария Георгиевна не только в одиночку вырастила сыновей (теперь-то я понимала, что это значит!), но и дала им высшее образование. На своей же личной жизни она при этом поставила крест – так и осталась незамужней, так и проработала всю жизнь медсестрой, хотя мечтала после войны выучиться на врача. Правда, к пенсии она дослужилась до звания старшей сестры в своей больнице.

Словом, «гвозди бы делать из этих людей…». Но все же: что она за человек? Я решила прислушаться к тому, что говорит мне ее имя. Я всегда считала, что имена могут многое сказать о человеке. Например, Антон не мог бы носить никакое другое имя, кроме своего собственного: ни одного резкого звука, спокойно уравновешено двумя «н» и весомо со своим ударением на последнем слоге. Точка опоры – «т» вносит приятную простоту. Звук «а» так и навевает ассоциацию с красным цветом (вспомнить только Антонов румянец!). И конечно, оно радостно: «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку!» Словом, все Антоновы качества в нем – налицо.

Или взять мою маму – Виктория. Редкое и благородное имя. Довольно твердое, но твердость и приводит к победе, а разве мама не победила свои жизненные обстоятельства? К тому же твердость этого имени не пугающая: начальное «ви» звучит свежо и молодо.

А скажем, имя булгаковской Маргариты с первого появления этой героини в романе показалось мне идеально подходящим для ведьмы. Роскошное, словно длинное ожерелье, на которое нанизаны крупные самоцветы, но, Боже мой, как пугающ их блеск! «М», «г», двойное «р» – здесь есть от чего оробеть, но зато как сияет тройное «а»! Да, с таким именем легко пуститься в ночной полет на шабаш.

Мария… Тут было над чем подумать. Хоть Пушкин в «Полтаве» и говорил про «имя нежное Марии», но, по мне, уж чем от него не веяло, так это нежностью. Мне чудилась в этом имени необузданность, дикая воля, стихийный порыв. Степь, по которой носится ветер, пригибая траву к земле… Голова опять начала наполняться болезненным жаром, но напоследок я подумала, что если бы бабушку Антона звали, скажем, Валентиной, я бы ничуть не волновалась ее приезду. А сейчас болезнь усугублялась неосознанной тревогой.

Я заснула, но сон не принес облегчения: очень скоро меня разбудил Антон, принесший Илью для кормления. Едва соображая, что происходит, я приложила его к груди и вновь закрыла глаза. Как тяжело! Господи, как тяжело!

– Почему она кормит без марлевой повязки? – услышала я незнакомый строгий голос в коридоре.

– А зачем? – Это спрашивал уже Антон.

– Она же заразит ребенка! Если уже не заразила… Надо держать их в разных комнатах, а ребенка перевести на искусственное питание.

Мое полубессознательное состояние мигом прошло, как если бы мне дали нюхнуть нашатырного спирта. Забрать от меня Илью? Кормить его искусственно? И это при том, что все книги и журналы в один голос твердят о колоссальных преимуществах грудного молока! При том, что кормление грудью – самая большая, если не единственная моя радость при уходе за ребенком!