выделялся. Был таким ребенком, которого бы выбрал себе потенциальный усыновитель. Когда-нибудь Бобби принесет пользу человечеству, но сейчас он был готов убивать. Объяснить ему это было невозможно. Когда она умрет, все остановится. Не в буквальном смысле, конечно, а только для нее. В то время, как он соотносил единицы и проценты, она мыслила в масштабах бесконечности.

– Почему? – спросила она. – Почему, Бобби?

Он пожал плечами. В этом жесте заключалась вся история ораторского искусства.

– Не знаю, – снова сказал он. – Правда, не знаю. Честно.

– Бобби… – Веревки удерживали ее, удерживала ее нагота, удерживала ее беспомощность. – Бобби, подумай немного.

– Ага. Ладно.

Гром прозвучал еще ближе, и первые капли дождя застучали по жестяной крыше. Это безумие. Я умираю, – сказала себе Барбара.

– Бобби, подумай хорошенько.

– Я же сказал, хорошо.

Все время, пока он сидел рядом на корточках – а его милое юное лицо отражало задумчивость, – он все еще казался отстраненным. Бобби причудливым образом пытался контролировать свое сострадание и человечность. В нем словно боролись милосердие и страх быть пойманным, доброта и долг. В его шкале ценностей Барбара была всего лишь чем-то относительным, и она не понимала, что такое возможно между людьми. Бобби находился на другой стороне, на той, о существовании которой она даже не задумывалась. Относился к другой расе людей, не похожих на нее, и эта непохожесть была абсолютной.

Безнадежная чуждость другого отдельно взятого человека – полной ее противоположности – захлестнула ее. Она не могла выразить ее словами, но это ощущение холодило ее: мы совершенно разные. Я думаю не так, как думает он. То, что работает для меня, совершенно не работает для него. Он другой. И я для него другая.

При этой мысли жизнь дружелюбной и доверчивой Барбары наконец оборвалась. Сладостные, туманные, смутные грезы о всеобщей любви рассеялись и исчезли. Ужасы пережитого плена были не игрой, а реальностью. Были спланированными и преднамеренными. То, что они осуществлялись детьми, не имело никакого значения. Внезапно Барбара почувствовала холодность и бессердечность, пронизывающие всю жизнь. Придя к такому выводу, она захотела рассказать об этом Терри.

Мы одни, Терри, – мысленно произнесла она. Здесь нет никого, кроме людей, и чем ближе мы к ним, тем более одинокими себя чувствуем.

Терри молчала.

– Бобби, – сказала Барбара, – ты делаешь мне больно. Я не могу пошевелиться. Мне так больно, что я даже не могу ясно мыслить. – Она опустила голову на его ветровку и закрыла глаза. – Бобби, – предприняла она последнюю попытку, – зачем вы вообще это сделали? Правда?

– Не знаю, – ответил он в третий раз. Затем изменил позу и сел, скрестив ноги. – Потому что могли, наверное. Нам казалось, что это весело.

Барбара открыла глаза и посмотрела на него. Он казался таким милым и невинным, что она почти поняла, что он имеет в виду.

– Неправда.

– Что именно?

– Что это весело.

Бобби промолчал.

– Разве? Разве сейчас весело?

– Ну… не очень, думаю.

Но он не собирался ее развязывать, пока не собирался. Не был готов оставить ее в живых. Барбара замолчала.

Снова прогремел гром. Нервный порыв ветра сотряс домик прислуги. Бобби посмотрел через плечо в окно, и еще какое-то время пытался взять себя в руки. Он казался таким же одиноким, как и она.

– …Не очень, – повторил он. – Забавно.

– Что именно?

– Например, что все вышло не так, как хотелось бы, – сказал он. – Например, когда мы прикидывали, сможем ли мы это сделать, нам казалось, что мы должны это сделать. Понимаешь? Типа если ты думаешь, что можешь что-то сделать, ты должен это сделать.

– Вы не должны ничего делать. Не должны причинять людям боль.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, но… – Бобби вдруг запнулся.

– Мне очень жаль, – произнесла Барбара.

Он дал мне вытянуться, создал комфорт, разрешил говорить. Я не могу мешать ему сейчас, – подумала она.

– Все в порядке, – сказал Бобби.

Она облегченно вздохнула, но он не обратил на это внимания.

– Не знаю, мы будто должны были это сделать. Будто у нас не было другого выбора. – Он замолчал и мрачно посмотрел на нее. – И поначалу все было нормально. Потом стало скучно. А сейчас… – Для Бобби это была довольно длинная речь, и он, похоже, внезапно осознал это. – Я убрал у тебя кляп, потому что очень сожалею.

– О чем?

– О том, что это случилось с тобой.

– Но это же я. – Что-то внутри нее будто щелкнуло, и она изо всех сил потянула за веревки и узлы, удерживавшие ее. – Это я. – Она снова обмякла. – Это… я. Я тебе нравлюсь. Ты же не держишь на меня зла. Просто отпусти меня. Пожалуйста!

– Я отпустил бы, – произнес он, – но не могу. – Казалось, разговор был закончен. Бобби и так знал, что она скажет. Он уперся руками в пол, чтобы встать.

– Бобби, не уходи.

– Я никуда не уйду. Имею в виду, отсюда. Буду поблизости. – Он действительно казался заботливым. – Не бойся.

И снова это прозвучало чудовищно.

– Мне страшно, – сказала Барбара. И она не обманывала. Потянув за веревки, она снова причинила себе боль, и эта боль не прекращалась. Пытаясь вразумить рассудительного, но слабохарактерного Бобби, она увидела возможное будущее, которое тоже вызвало у нее бесконечную боль. Впав в отчаяние, Барбара подняла голову и выкрикнула его имя, но и это не помогло. Она опустила голову и заплакала.

За все время своего плена Барбара ни разу по-настоящему не плакала. Как взрослый человек, до сих пор старалась сохранять достоинство. Но теперь она плакала, и это было безобразно. Грудь судорожно вздымалась и опускалась, из носа текло, по щекам струились слезы, изо рта неслись нечеловеческие звуки. Она рыдала.

Бобби наблюдал за ней – она видела, что он наблюдает за ней и ничего не предпринимает. Вид у него был расстроенный. Когда рыдания не прекратились – она не могла их сдержать, – он встал, взял свой дробовик и куда-то ушел. Дождь усилился. Доски и гвозди, пол домика прислуги – все двигалось под ней. Нигде в этом мире не было стабильности. Они убьют ее, если смогут, и весь этот мир исчезнет очень быстро. Это не укладывалось у нее в голове.

Но человек – стойкое существо, поэтому плач в конце концов прекратился. Тело самопроизвольно игнорировало боль и отчаяние и восстанавливалось. Боролось за себя. Оставшись одна, Барбара успокоилась и лежала, шмыгая носом, а через некоторое время Бобби вернулся и склонился над ней. Он достал из кармана шорт влажную бумажную салфетку, пахнущую бутербродом, и дал ей высморкаться, а потом этой же салфеткой вытер ей глаза. Барбара