– Бобби…

Как много можно передать одним словом? Как передать, что все закончилось?

– Бобби, просто скажи мне. Почему ты не отпускаешь меня? Сейчас? Что тебя останавливает? Я не хочу умирать.

Лицо Бобби выражало – если не считать беспокойства по поводу бушующей грозы – раскаяние.

– Они бы это не одобрили, – ответил он.

– Они, – сказала Барбара. Дождь хлестал по зданию, и лилово-синий разряд молнии, казалось, ударил где-то совсем рядом. – Они – это никто, Бобби. Ты – тот, кто это делает. Ты делаешь это со мной. Ты начал это. Ты ответственный.

О боже, это все равно что говорить со стеной.

– Мы проголосовали, – сказал он, – и я проиграл.

Долг, демократические принципы, мораль, желание, смятение. Он казался по-настоящему несчастным, юноша, запутавшийся в огромной паутине философии, религии, человеческих взаимоотношений и всего такого.

– Я пытался все время. Я был на твоей стороне, – сказал он, – но теперь я ничего не могу поделать.

– Можешь!

– Ну… Мог бы, наверное.

– Ты можешь! Сделай же это.

– Не сейчас, во всяком случае, – сказал он. По мере усиления бури Бобби нервничал все больше. Постоянно оглядывался по сторонам. Он снова был готов уйти.

Барбара отчаянно пыталась удержать его внимание.

– Бобби, что важнее, я или те другие дети?

– Ну, я сказал, что сделаю свою часть…

– Я или они?

– Они.

После этого, прежде чем уйти, Бобби снова заткнул ей рот кляпом. Сперва он потянулся за хлороформом, но Барбара запротестовала, и они пришли к соглашению. Он засунул тряпку ей в рот так глубоко, что ее едва не стошнило, затем снова заклеил ей губы скотчем.

Помоги мне!

Какая помощь?

Буря привела за собой ночь. Не было резкого перехода к предзакатной передышке, которая часто наступала поле этих летних гроз. Дождь хлестал в разбитые окна верхних комнат, образуя на линолеумном полу грязные лужи. Становилось холодно и совсем темно. Бобби с дробовиком в руке снова и снова обходил окна второго этажа. Барбара наблюдала за ним до тех пор, пока хватало света фонаря на лестнице, а затем стала слушать, как он ходит туда-сюда.

Прислушиваясь, она испытывала напряжение. На нее волнами накатывал страх.

Гром, молнии и порывы ветра лишь усиливали чувство одиночества. Поэтому звук шагов приносил облегчение. Бобби снова вернулся. Самым неприятным был шум ветра и дождя, хлещущего по жестяной крыше. Барбара пыталась расслышать что-то, что-то еще, и иногда ей это удавалось.

Она слышала, как Бобби издал в другой комнате какой-то звук. Чувствовала его испуг. Вслушивалась в наступившую после бури тишину, настолько напряженную, что звук сверчка прозвучал бы как взрыв. Она услышала, как свистнул Джон, когда пришел. Слышала, как мальчишки перешептывались на первом этаже. Слышала, как они разговаривали со Сборщиком. А потом, спустя много времени, услышала, как Джон возвращается в домик прислуги, как поднимается по лестнице, чтобы заступить на дежурство. Он принес с собой бензиновую лампу с приубавленным пламенем. Поставил ее на пол возле сухой стены, так что свет от нее падал снизу, отбрасывая длинные тени на его тело и лицо.

Но если Бобби казался грустным, даже пытался ее утешить, Джон, похоже, отличался совсем другими качествами, причем противоречивыми. Оторвав голову от импровизированной подушки, которую сделал для нее Бобби, Барбара посмотрела на Джона, и ей показалось, что он выглядит испуганным, что, конечно же, усилило ее опасения. Похоже, он боялся не чего-то конкретного, вроде того человека, которого они с Бобби обнаружили возле дома (тем более что опасность, судя по всему, уже миновала), а всей этой ситуации, и того, что будет завтра. И снова на ум ей пришла мысль о смерти. Смерти в восприятии молодых и совершенно неготовых к ней людей.

Поза Джона и его младенческие глазки, сияющие в свете лампы, говорили о том, что должно произойти нечто грандиозное, то, что изменит мир, весь мир, каким он его видел. Он боялся и в то же время ждал этого. Он дал понять Барбаре, что она умрет, и делал это сейчас, просто стоя неподвижно и глядя на нее сверху вниз. Его обрезанные шорты и синяя рубашка потемнели от дождя, светлая челка падала на глаза.

Также он давал ей понять кое-что еще – как много можно передать одним взглядом – что ценит ее за то, что у нее между ног, и что хочет обладать ею сегодня. Он мог стать одним из ее убийц, пребывал в ужасе от того, что должно случиться дальше, и от того, что рисовало его воображение, ему приходилось задумываться о самих основах мироустройства, но все это перекрывалось его животным, похотливым взглядом. Барбара видела это, поскольку знала мужчин.

Джон бегло осмотрел дом, выглянул в окна, проверил свое нестрелянное ружье. Затем, спустя время, которое потребовалось ему для принятия решения, подошел к Барбаре и отбросил с нее верхнюю часть спального мешка. Ощупал каждую часть ее тела, а затем сдвинул ее с места.

За последние несколько дней Джон неплохо освоил ремесло тюремщика. Он привязал ее икры к бедрам, развязал ступни, чтобы можно было раздвинуть ноги, и перевернул ее на спину. Она лежала перед ним, выставив вверх живот, таз поддерживался связанными сзади руками, колени разведены в стороны, лоно раскрыто и подготовлено к акту изнасилования. Теперь он не откажется от задуманного.

Джон принялся снимать свою немногочисленную промокшую от дождя одежду, а Барбара смотрела и ждала. Теперь она прекрасно понимала, что он собирался сделать.

На ум ей приходили самые разные вещи. И хотя все они меркли перед главным фактом – дети проголосовали за ее убийство, в голове у нее неотступно крутилось множество других мыслей. Они появились одновременно и не были четко отделены одна от другой.

Он собирается причинить мне боль, – сказала себе Барбара. Было странно думать о такой мелочи, как вагинальная боль, когда следующим шагом в этом процессе была смерть. И все-таки такова была защитная работа организма, поэтому Барбара переживала, что ей будет больно. А ему будет все равно.

Всем им будет все равно, – сказала себе Барбара. Абсолютно все равно. Это была странная мысль.

Из-за Джона Барбара потеряла девственность. Из-за него ее единственный сексуальный опыт был болезненным. Но именно благодаря ему ей открылся мир, существующий за пределами невинности. Это позволяло смотреть на все шире. За спиной у Джона стояли другие, незримые любовники – так она классифицировала пока еще безликих, в чем-то сильных и (как она надеялась) неотразимых мужчин, которые могли бы появиться в ее жизни, если ей ее сохранят. И им