Ее торс, руки и ноги были опутаны паутиной веревок и недоступных узлов. Пятка давила на пятку, лодыжка на лодыжку (кожа на них была в сильных синяках). Запястье давило на запястье, локоть на локоть, а плечи выгнулись дугой, как натянутый лук. Шея под весом головы согнулась, отчего нос и лоб упирались в грязный линолеум, а грудь, ребра и живот терлись о неровный пол.

Постоянство, непрерывность этой боли – напоминающей вечную мигрень – довели ее до состояния, близкого к истерике. Те самые мысли и эмоции, которые делали Барбару Барбарой, почти уже исчезли. Их заглушала единственная фраза: «Лучше умереть (чем терпеть это)».

Нет! Барбара резко подняла голову, посмотрела на раскинувшееся за окном грозовое небо – никогда еще оно не было таким свободным, буйным и прекрасным, – и глаза у нее расширились от ужаса. Она изменила самой себе. Нет!

Смерть, собственно, и была ей обещана. Они собирались что-то с ней сделать, правда, она не могла представить, что будет страдать еще сильнее. Они собирались убить ее или говорили, что собираются. Такое бывает.

У этих детей есть силы, возможности, воображение и нечто большее, чем желание, но есть ли у них?.. Барбара опустила голову, вызвав этим новую боль в другой части тела. Неужели они настолько жестоки? Жизнь была бы невозможна, если бы человек был вынужден жить в уверенности, что следующий встречный при любом удобном случае убьет его. Но разве это не так? Разве это не происходит, – задалась вопросом Барбара, – все время? Каждый день?

Я не понимаю, – сказала себе Барбара. Не могу в это поверить. Это же всего лишь невинные дети.

Но если неведение и смирение – это начало религиозности, то сейчас Барбара была более религиозна, чем когда-либо в своей прежней, детской вере. И если бессловесная нуждаемость в помощи и упование на нее – это молитва, то она молилась.

Н

икто не привык к тому, чтобы им управляли. То есть никто не привык к тому, что его жизнь проживается за него, что он дышит только тогда, когда кто-то позволяет ему дышать, двигается только тогда, когда другой человек позволяет ему двигаться, получает относительный комфорт только тогда, когда другой человек предоставляет его ему. Тем не менее сломленная Барбара настолько привыкла к этой системе, что была до абсурда благодарна Бобби, когда тот расстелил свой спальный мешок, перевернул ее на него, ослабил узы и подложил ей под голову свою ветровку. Внезапно он снова оказался рядом с ней, и она больше не была одна. Внезапно под ее телом появилось хоть что-то мягкое. Когда он накрыл ее верхней частью спального мешка, Барбара вновь обрела уединение и толику достоинства. Эта проявленная к ней доброта неожиданно ранила ее.

Когда Барбара наконец смогла вытянуть ноги, их словно пронзили разряды электрического тока, в теле вспыхнула боль, долгое время блокированная онемением. Она попыталась потянуться, пошевелить пальцами рук и ног, но ничего не почувствовала, кроме покалывания и жара. Все ее тело словно пульсировало от облегчения, боли – и благодарности. Однако они хорошие дети, по крайней мере этот мальчик. Спасибо, Бобби, – мысленно сказала Барбара.

Он снял с ее рук и туловища лишние веревки. Отвязал лодыжки от запястий, чтобы она могла выпрямиться. Подложил под голову свою ветровку. Более того, услышав всхлип Барбары, посмотрел на нее с тревогой и грустью и преподнес высший дар – убрал кляп.

С самого начала кляп во рту Барбары представлял для членов Свободной Пятерки одну из основных проблем. Если бы из-за слишком сильной боли она заплакала и у нее заложило нос (детям хорошо было знакомо такое, поскольку они часто болели), то не смогла бы дышать и задохнулась. Они не видели иронии в том, что в подобных условиях она умрет от причиненных ей мучений. Просто знали, что она может погибнуть, если они не будут осторожны. Карауля ее, прислушивались к ее дыханию, а когда пытали, прислушивались с еще большим вниманием.

Поэтому Бобби быстро и проворно убрал у нее кляп. Скотч с хрустом оторвался, а вытащенная изо рта тряпка легла рядом. Барбара шмыгнула носом и облизнула сухим языком пересохшие губы. На улице стало совсем темно и тихо. И Барбара, и Бобби чувствовали себя поразительно одинокими, и когда он позволил ей говорить, она не смогла произнести ни слова.

Смогут ли убедить кого-то слова, взгляд и тон голоса? Можно ли вообще убедить кого-либо в чем-либо? Можно ли вообще изменить ход событий?

Барбара хотела сказать обо всем, о себе, о том, что крайне необходимо. Слова, предложения, абзацы, речи, книги, целые библиотеки призывов должны были заполнить ее сознание, но они свелись бы к одному. Я должна жить. Поймет ли это Бобби? Она посмотрела на него и осознала, что ей до него не достучаться. Не сейчас. В один прекрасный день он мог зародить жизнь, а завтра мог помочь ее отнять. Но он не понимал, что значит потерять ее. Бобби был слишком молод, слишком неопытен. Жизнь еще не имела для него большой ценности. Поэтому Барбара лишь спросила:

– Можно мне попить, пожалуйста? Мне много не нужно. Есть что-нибудь?

– У меня есть только газировка, – ответил он.

Достав бутылку, открыл ее, приподнял Барбаре голову, подсунув под нее руку, и дал ей попить. Когда струйка скатилась по ее щеке, он вытер ее рукой. Барбара закашлялась.

– Мне очень жаль, – сказал он. – Ты в порядке?

Она проигнорировала то, насколько чудовищно прозвучал вопрос. Они собирались убить ее – Бобби в их числе, а он ведет себя так мило. Невероятно. Тем не менее такова ситуация, в которой они оказались. Реальность имеет свою силу; Бог помогает тем, кто помогает себе сам.

– Бобби, – произнесла она, – они действительно собираются меня убить? И ты тоже?

Бобби накинул верх спального мешка ей на плечи и присел на корточки. Она подняла голову и увидела, что он возвышается над ней, подобно какому-то юному богу.

– Не знаю, – с полной серьезностью ответил он. – Правда, не знаю. Наверное, да.

Вид у него был задумчивый, даже неуверенный.

Барбара посмотрела на него так пристально, как никогда в жизни ни на кого не смотрела. В Бобби была доброта. В сложившихся обстоятельствах признавать это казалось странно, но она была права. К нему можно было обратиться. Он был хорошо воспитан, способен на благородное поведение, не боялся тяжелой работы, умел отказывать себе в удовольствиях и был не лишен обаяния. Среди своих сверстников он выделялся бы – уже