«Вы знаете Лондон и Париж довоенные, – говорит она. – Они и тогда уже, с точки зрения артистической, представляли собою какие-то шумные и нелепые базары. Теперь они двинулись в этом направлении еще дальше, улетучивается последний идеализм, повсюду торжествует искусство, стремящееся продать себя как можно дороже в качестве более или менее острого или более или менее фривольного развлечения. Артист все больше превращается в шута, забавляющего сухую сердцем публику, а кто не может делать этого, конечно, осужден на страдания или неуспех».

Когда Дункан объявила о своем желании ехать в Россию, поднялся вопль недоумения и негодования. Сначала газеты отрицали этот слух, потом приписали его непростительному чудачеству Дункан, затем начали клеветать, стараясь доказать, что Дункан не нужна больше Европе и Америке и что в Россию гонит ее растущее равнодушие к ней публики.

Это, однако, был сущий вздор, и писавшие сами знали об этом. Как раз перед своим решением ехать в Россию Дункан получила чрезвычайно выгодное предложение в Америку и в Голландию, от которого, однако, со свойственной ей прямотой сразу отказалась. Леонид Борисович Красин рассказывал мне, что Дункан несколько боялась своего прощального спектакля в Лондоне. Газеты уже подняли враждебный шум по поводу ее большевизма. Между тем на прощальный концерт собралось видимо-невидимо народа. Дункан была устроена огромная овация, которая косвенно относилась к России и явилась шумным одобрением публикой ее мужественному жесту. Правда, в овации принимали участие главным образом верхи театра, но и партер, говорит тов. Красин, относился, так сказать, с ласковой терпимостью к проявлению энтузиазма более демократической части зрителей.

А мужество требовалось немалое, ибо различные друзья, в особенности русские эмигранты, говорили Дункан о том, что Москва представляет собою нечто вроде груды дымящихся развалин, о том, что нельзя прогуливаться по Москве, не переступив хоть один раз через неубранный труп, или о том, что на границе она и ее ученицы рискуют быть изнасилованными, если не убитыми. Эти страхи, к которым сама Дункан относилась с некоторым недоверием, настолько повлияли на ее учениц, что из тридцати только одна отважилась ехать с нею в Россию.

Каковы же цели Дункан здесь, в России? Главная ее цель лежит в области педагогической. Она приехала в Россию с согласия Наркомпроса и Наркоминдела ввиду сделанного ею предложения об организации в России большой школы нового типа.

Айседора Дункан давно уже является своего рода революционером в области воспитания детей, главным образом физического и эстетического, которому она придает самое важное значение. По ее мнению, ребенок насилуется обществом взрослых, обществом кривым, неправедным, лживым, а потому безобразным. Ребенок имеет все задатки к выпрямленной, светлой, правдивой, а потому изящной и красивой жизни. Дункан из всех сил старалась показать на нескольких десятках или сотнях детей, что можно созданием для них благоприятных условий, благоприятных не столько материально, сколько морально, сделать из них существа необычайно духовной, интересной грациозности, благородства, существа, полные братской любви ко всем.

Но, в сущности говоря, все опыты Дункан не увенчались успехом. Кто только, начиная от великих художников Ренуара и Родена и кончая всякими поэтами и педагогами, не говорил, посещая школы Дункан, о том впечатлении необъятной радости освобождения и истинной человечности, которую производили дети, развивающиеся под ее руководством.

Дункан начала свою работу давно, и несколько десятков учениц выросло под ее крылом. Что же сделалось с ними? Они действительно оказались исключительными людьми, но буржуазия не могла приспособить их иначе, как в качестве артисток, в качестве элементов определенного спектакля. То, что Дункан считала образчиком нормального человека, превратилось в зрелище. Ненормальная буржуазия показывает пальцем на нормального человека и говорит: «Смотрите на него, это сущий феномен. За то, чтобы на него посмотреть, стоит платить деньги». Ученицы Дункан имеют огромный успех, их приглашают нарасхват, всюду зовут в мюзик-холлы, но туда они не идут. Пока они держатся гордо и танцуют только под симфонические оркестры в серьезных театрах. Но это совсем не то, что хочет Дункан.

Всякому понимающему бросится в глаза, что дункановская реформа останется всегда фантастическим цветочком в крапиве буржуазного общества, пока реформа эта не сделается частью общей перестройки школы, что возможно только совместно с социальной революцией.

Последняя школа Дункан в Париже, начавшая давать изумительные результаты, содержалась одним миллиардером. Миллиардер этот окружил школу большой пышностью, заверяя Дункан, что сделает из нее центр новой культуры, собрал там блистательный салон первейших людей Франции и Европы. Но тут пришла война, миллиардеру показалось, что его состояние покачнулось. Сначала он перетащил школу в Америку, а потом, в один прекрасный день, оставив чек на почти нищенскую по отношению к потребностям школы сумму, просто сбежал и бросил школу на произвол судьбы. Об этом опыте своей жизни Дункан говорит с величайшей горечью. Вместе с тем это протрезвило ее. Она решила, что делать свою реформу, опираясь на частный капитал, она не может и не хочет.

Некоторые надежды возбудил в ней руководитель греческой политики Венизелос. Венизелос в своем своеобразном национализме устремлялся к восстановлению древнего блеска Эллады. Дункан, с ее очарованностью античной Грецией, подходила к нему как нельзя больше, и он стремился украсить свой политический, достаточно интриганский режим блестящим ореолом восстановления с ее помощью прежних культурных форм. Дункан была этим очарована. Она и сейчас с восхищением повторяет довольно верный и довольно глубокий афоризм Венизелоса: «Правительство, которое сумеет вместе с социальной реформой широко внести в жизнь красоту, не только победит в нынешней борьбе государств, но и останется жить в истории окруженным славой». Но, конечно, не Венизелосу выполнить эту задачу. Одна из марионеток не столько политики, сколько политиканства, он пал, как падают марионетки.

А между тем развертывалась социальная революция в России, и Дункан всеми силами своей души поверила, что здесь, несмотря на голод, о котором она хорошо знает, несмотря на отсутствие необходимейшего, несмотря на отсталость народных масс, несмотря на страшную серьезность момента и поэтому озабоченность государственных людей другими сторонами жизни, – все же возможно заложить начало тому высвобождению детской жизни к красоте и счастью, о котором мечтала Дункан всегда, которое стало величавой идеей еще у девочки и которое она начала осуществлять двадцати двух лет.

Мечты Дункан идут далеко. Она думает о большой государственной школе в пятьсот или тысячу учеников, но пока она согласна начать с небольшим количеством детей, которые будут получать образование через наших учителей, но в физическом и эстетическом отношениях развиваться под ее руководством.

«Не думайте, что я потребую для этих детей какого-нибудь особенного содержания, – говорит