в блаженном забытьи. Вдруг удастся снова увидеть тот же самый сон.

—      Вставай наконец! — кричит знакомый голос. — Уже давно пробило половину. Опоздаешь.

В голове начинается лихорадочная работа мысли, возвращенной к будням. Постойте, первый урок — математика, надо обязательно еще раз заглянуть в учебник. Выучить, что за чем идет. Понять все равно не удастся. Надо просто вызубрить: «Когда две секущие пересекают друг друга, произведение секущей на ее внешнюю часть равно произведению другой секущей на ее внешнюю часть, а касательная равна среднему пропорциональному между всей секущей и ее внешней частью. Иными словами, если из точки, взятой вне круга, проведены сколько угодно секущих, то произведение каждой секущей на ее внешнюю часть есть число постоянное для всех секущих и называется степенью точки относительно окружности. Проведя прямую через центр, мы убедимся...»

—      Перестань читать за едой. От такой еды никакого проку. У тебя вчера было сколько угодно времени, чтобы выучить уроки, а ты играл, вместо того чтобы заниматься. «Я все выучил, я все знаю...» Каждый раз одно и то же!

На буфете в столовой стоят часы, и, пока овсяная каша исчезает во рту, стрелка продолжает двигаться. Ты давишься, обжигаешься, но уже нет времени позавтракать спокойно.

В школу не идут. В школу мчатся. В темноте, под дождем. Две сотни мальчиков мчатся в одном и том же направлении. Со всех концов города они бегут к серому зданию на площади Фруэпладс.

Они смотрят на все часы, которые попадаются им по дороге. Они в точности знают, в какое время им надлежит быть на том или ином углу. В определенных местах они всегда встречают одних и тех же людей. Это чиновники, которые спешат в конторы. Дети, которые бегут в другие школы. Мальчики встречают их каждый день и научились по ним определять время.

Двести мальчиков шлепают по мокрым тротуарам. Согнувшись под тяжестью портфелей, ранцев и сумок, они тащат в них школьную премудрость. Планиметрия, всеобщая история, латинская грамматика, французская хрестоматия, учебник английского, галльские войны Цезаря, «Физика» Сундорфа, «Химия» Вейеса, «Физиология» Крога, «Сборник упражнений по датскому языку» Капера и «Катехизис» Лютера. Они задыхаются под бременем культуры, образования, пеналов, учебников, задачников и тетрадей.

Вперед, вперед по улицам несутся школьники. По темным улицам в ноябрьском тумане. На них плащи и смазные сапоги. У одного в руке недоеденный бутерброд. У другого учебник математики, который он читает на бегу.

— Смотри, куда лезешь, глупый мальчишка!

Некоторые живут так далеко, что им приходится ехать на трамвае. К ранцу на тесемке привязан проездной билет. Трясясь в переполненном трамвайном вагоне, они наспех перечитывают галльские войны Цезаря и домашнее задание по немецкому языку. Другие несутся на велосипедах, обгоняя трамваи и автомобили, скользя по мокрому асфальту. Пеналы гремят в ранцах, сверток с завтраком расплющился среди книг. Вперед, вперед!

У входа притаился учитель, поджидающий опоздавших. Дверь школы запирается с боем часов, и опоздавшим приходится нажимать кнопку оглушительного дверного звонка. В маленькой полуподвальной каморке сидит сторож, который отпирает дверь с помощью замысловатого механизма. Красные, потные, запыхавшиеся мальчишки, крадучись, пробираются по коридору, но тут из укрытия вылетает учитель и отвешивает им пощечины. Его глаза мечут молнии за стеклами очков. Взрослый человек разгневан и возмущен малолетними преступниками.

День начинается с пения псалма. В одном конце актового зала, вплотную прижатые друг к другу, выстроились школьники. В другом конце — педагоги, которые бдительно следят, чтобы во время пения никто не заглядывал в учебник.

В зале пахнет мокрой одеждой, смазной кожей и промасленной бумагой от завтраков. Чадит огромная старая изразцовая печь. В окна струится пар.

И вот с площади Фруэпладс несется хвала Создателю:

Взирая восторженно на небосвод,

Мы видим, как день наступает:

Благословенный, он к небу плывет,

Блаженством сердца наполняет.

Мы дети света! Пусть ведают все,

Что темная ночь умирает.

Молодой адъюнкт Лассен поет высоким звонким голосом и тянет каждую ноту. Его пение перекрывает все остальные голоса. Ректор смотрит в псалтырь и шевелит крошечным ртом, делая вид, что тоже подтягивает. Остальные учителя просто следят за учениками.

В пустом вестибюле, где висят мокрые пальто, от которых валит пар, притаился дежурный учитель, подстерегающий очередную жертву. Как только звонит оглушительный дверной звонок и сторож приводит в движение механизм, со скрежетом отпирающий дверь, учитель бросается вперед и награждает опоздавшего грешника оплеухой.

Глава 16

«Disciplina solerti fingitur ingenium», — гласят бронзовые буквы на классическом фасаде школы. Изречение это следует, очевидно, толковать в том смысле, что оплеухи способствуют духовному развитию юношества.

Школа богата традициями. На всех ее выпускных вечерах говорится о традициях. На каждом ее юбилее в прозе и в стихах восхваляются традиции. О школьных традициях пишутся книги и юбилейные брошюры. Они повествуют о розгах, линейке, плетке и других видах телесных наказаний.

В XV веке какой-то ревностный учитель засек провинившегося гимназиста до смерти. А некий ректор дошел в своем усердии до того, что оторвал гимназисту ухо.

Теперь ректоры так не поступают. По решению королевской комиссии в школе отменены розги и плетка. Теперь ректору приходится довольствоваться руками. Научная специальность нынешнего ректора —