За четырехчасовое путешествие Джоанна открыла, что Алекс был прекрасным средством от меланхолии. Они настолько были поглощены разгадыванием тайны, в которой оказались, что она почти забыла, каким очаровательным собеседником он был. Несколько последних дней они мало о чем говорили, кроме как о запутанном клубке ее прошлого и возможных ужасах, поджидающих ее в будущем. И вот опять Джоанне предоставилась возможность заметить и оценить его чувство юмора, сочувствие, остроумие и понятливость — все те качества, которые послужили причиной тому, что она так легко влюбилась в него. Они держали друг друга за руки, и Джоанна трепетала от его прикосновения, как будто это было ее первое романтическое свидание с мужчиной. Несколько раз за то время, пока они стрелой мчались к Токио, ей хотелось наклониться и поцеловать его, пусть даже только в щеку, но такое публичное выражение чувства совершенно неприемлемо в Японии. Постепенно она расслабилась, когда поняла, что хотя Киото и был ее домом, она могла бы чувствовать себя как дома везде, только бы Алекс был рядом, и неважно, куда он поведет ее. Она хотела его больше всего на свете, как не хотела ничего и никогда.

В Токио, в отеле в западном стиле, для них был зарезервирован номер с двумя спальнями. Служащие отеля не смогли скрыть своего удивления такому наглому поведению. Мужчина и женщина с разными фамилиями, не состоящие в браке, пользующиеся одним и тем же номером и не прилагающие совершенно никаких усилий скрыть связь, в их понимании были жутко распущенными, безотносительно к числу спален в их распоряжении. Алекс не замечал поднятые брови, отмечавшие почти каждое лицо, попадавшееся им, но Джоанна заметила и стала тихонько подталкивать его локтем, пока он не понял, что все смотрят на него осуждающе. Это забавляло Джоанну, но ее непринужденная улыбка, воспринимаемая как выражение сладострастия, только портила дело. Портье даже не удостоил ее взглядом. Но, однако, им не отказали в номере. Это было бы немыслимо невежливо. Кроме того, в любом отеле Токио, обслуживающем западных туристов, портье и коридорные знали, что от американцев можно было ожидать любой наглой выходки. На десятый этаж Алекса и Джоанну сопровождали двое посыльных, которые затем распределили багаж по спальням, включили в гостиной обогреватель, открыли тяжелые портьеры и отказывались взять чаевые, пока Алекс не заверил их, что предлагает это маленькое вознаграждение только из уважения к их отличному обслуживанию и прекрасным манерам. В Японии в большинстве заведений чаевые не приняты, но Алекс, по привычке" чувствовал себя просто виноватым, если не давал их. Номер выглядел ничуть не хуже, чем любые другие двуспальные апартаменты в Лос-Анджелесе или Далласе, Чикаго или Бостоне. И только вид из окна однозначно напоминал, что они находятся в Японии.

Оставшись наедине с Алексом, Джоанна подошла к нему поближе и почти шепотом произнесла:

— Ну, наконец-то мы сможем чудесно согрешить друг с другом.

Алекс рассмеялся.

— Как насчет того, чтобы совсем "развратиться"?

Он обнял ее, и, казалось, это было единственное правильное решение, которое он мог принять в данный момент.

— Осторожнее, — сказала она, поддразнивая, — а не то они позовут полицию и вышвырнут нас отсюда.

— Когда я заказывал этот номер, — сказал Алекс, — то забыл о местных нравах. Надеюсь, я не поставил тебя в неловкое положение.

Джоанна страстно обняла его. Начинаясь, как выражение симпатии, ее чувство вдруг быстро переросло в потребность чего-то большего. Алекс был теплый, надежный, повелительно мужественный. Ее руки лежали на его спине, и она могла чувствовать каменную твердость его мускулов.

— Джоанна...

Чтобы заставить его замолчать, она привстала на Цыпочки и поцеловала его сначала в левый уголок рта, затем — в правый.

Его руки медленно ползли вниз по ее спине, пока не оказались на ее талии.

Ее поцелуи стали более откровенными. Внезапно она как будто превратилась в женщину свободного поведения, что и думал о ней весь обслуживающий персонал отеля. Она лизала губы Алекса, и поцелуй становился глубже, сильнее. Ее руки были все еще на его спине, пальцы судорожно сжимались и разжимались, будто она хотела разорвать на нем одежду.

Он сжал ее так, что чуть не переломил, но вскоре его руки заскользили вниз, к ее ягодицам. Почти неуловимый трепет удовольствия прошел сквозь него и передался ей. Сквозь прохладную, шелковую ткань ее платья он похлопывал, и ласкал, и растирал ее тело. Любовно, самыми кончиками пальцев, он снова и снова прочерчивал глубокую выемку ее зада.

Она прервала поцелуй только, чтобы произнести его имя, которое как вздох сорвалось с ее губ. Джоанна была уверена, что, наконец-то, он принял решение.

Однако, через несколько секунд, казалось, Алекс взял себя в руки: он напрягся и оторвался от нее.

Прочистив горло, Алекс произнес:

— Давай не будем, Джоанна.

Пытаясь как можно лучше скрыть свое разочарование, Джоанна сказала:

— А ты не очень-то развращен.

Он улыбнулся, но его взгляд был какой-то беспокойный, затравленный.

— Ты, конечно, понимаешь, что это смешно, — сказала Джоанна. — Я имею в виду то, что ты играешь роль хрупкой, робкой девушки, а я — этакого резвого "жеребца". Разве это нормально?

— Пожалуй, нет.

— Я хочу тебя.

— И я хочу тебя, Джоанна. Больше всего на свете.

— Тогда возьми меня.

— Я хочу заниматься с тобой любовью. Любовью, Джоанна, а не сексом. Я мог бы лечь с тобой в постель и трахать тебя по-всякому. Но если при этом между нами не будет любви, то будет похоже на все прочие разы. И ты будешь, как все другие женщины. Если бы я сделал это без любви, не думая о нас, о будущем... ну, я мог бы только упустить самую лучшую для нас возможность стать счастливыми. — Он печально покачал головой. — Мне надо еще очень многое решить для себя, прежде чем я смогу сказать тебе "Я люблю тебя", никого не обманывая.

Она раскрыла навстречу ему объятия:

— Будь моим, а я буду твоей. Позволь мне помочь тебе.

Он отвернулся от нее, подошел к ближайшему окну и стал задумчиво смотреть на город. Он был сердит. Она могла судить по тому, как он стоял, как сутулил плечи. Но сердился он не на нее, а на себя.

— Мои родители чертовски хорошо поработали надо мной, не так ли? — спросил он с горечью в голосе. — Они здорово сокрушили меня. Они приучили меня думать о любви, как о чем-то предательском, за чем всегда следует боль — ужасная, неожиданная, калечащая боль. — Он отвернулся от окна и посмотрел ей в лицо. — Я знаю, почему так чувствую. Я знаю, почему так боюсь любить тебя. Я напуган до смерти, потому что внутри меня сидит червь, постоянно нашептывающий мне, что любовь значит боль, что любовь и агония — синонимы. Этот червь — единственное наследство, которое оставили мне мои родители. Я все это понял. Я сам себе психоаналитик. Я веду себя неразумно, но ничего не могу поделать. Я пытаюсь. Видит Бог, пытаюсь, Джоанна, но на это требуется время.