Соня говорит: Николай Фомич знал дядю Викентия лучше всех нас. Он служил у него, был поверенным во всех его делах. Он уверяет: у дяди Викентия были большие долги. Очень большие. И для того, чтобы расплатиться с ними, он решил… во что бы то ни стало отыскать бестужевский клад. А как всем в Лесном давно известно… — Катя оторвалась от дневника. Эта фраза выла подчеркнута красным фломастером дважды, — как всем в Лесном давно известно, клад по легенде легко и сразу отдаст себя в руки только тому, кто, не колеблясь и не сожалея, выполнит наложенные старой графиней Бестужевой условия заклятья. Как только будут накрепко запечатаны церковные врата, как только кровь священника, петуха, красавицы и мастера обагрит землю, клад явит знаком о своем местоположении. А после того как умрет тот, кто первый его увидит, клад позволит собой завладеть тому, кто приносил жертвы. Мы с Соней обсуждали эти страшные условия графини Бестужевой. Ее история вот уже два века будоражит Лесное. Все это, конечно, совершеннейший вздор. Но Соня очень оригинально трактует выбор Бестужевой тех, кто должен умереть по условиям заговора. Красавица — это, по ее мнению, скорее всего, несчастная опальная Лопухина, а может, и сама императрица Елизавета, которую Бестужева ненавидела, Мастер — это первый архитектор Лесного итальянец Баттистини. Во времена самой Бестужевой уже эти два условия были просто невыполнимы. Мне кажется, Соня здесь не права — старая графиня не имела в виду кого-то конкретного. Ей надо было просто сделать так, чтобы клад стал недоступен для воров, чтобы ее собственные мужики, дворовые боялись заниматься поисками спрятанного золота. Отсюда и вся эта легенда о заговоре на кровь, о смертях и. убийствах. Однако как же все-таки легенды живучи! Не могу думать о том, что рассказал Николай Фомич о дяде Викентии. Он якобы был просто одержим идеей отыскать клад, готов был выполнить все условия. И в тот роковой вечер он пришел в павильон «Зима», якобы имея твердое намерение первой убить Нину Мещерскую — она была очень красива, Она была самой красивой из всех… Hо он не смог. И пустил себе пулю в лоб. Так говорит Николай Фомич. Мне даже думать об этом больно, не то что слышать это от чужого, постороннего человека. Он лжет! Он просто старый, больной, Он не верит в любовь, в страсть. Готов поверить во что угодно — в дикое суеверие, в сплетни прислуги, в корысть, алчность, только не в любовь… Я так разочарована. Мне хочется плакать…"

Катя поднесла раскрытый дневник к лицу. Казалось, его страницы все еще хранили горький аромат лета 1913 года, когда шестнадцатилетняя Милочка Салтыкова разочаровалась во всем, в том числе и в любви…

— Ты еще откуда такой? — услышал Сергей Мещерский, когда в первом часу ночи наконец-то переступил порог собственной квартиры. Когда у вас дома вот уже вторую ночь подряд кое-кто ищет спасения от семейных драм и топит свое больное самолюбие на дне стакана, таким вопросам удивляться не приходится.

— Вадик, ты давно тут? — вяло спросил Мещерский.

— Я-то давно, а ты-то, ты-то где шляешься? — Вадим Кравченко (видела бы его, «драгоценного», сейчас Катя, вот прослезилась бы!) грозно и печально сверлил взглядом друга детства. — Я-то здесь, у вас, а вас все нет и нет. И днем нет, и ночью. И жена меня игнорирует, и товарищ мой совсем меня забросил. Как же все это понимать-то, а? Вы что, опять туда вместе с ней таскались?

— Вадик, оставь ты все это, ради бога, прекрати, — Мещерский со стоном повалился в кресло. Сидел, нахохлившись, в промокшей куртке, в грязных ботинках. — Тут такие дела, у меня голова кругом, а тебе все шутки.

— Это мне шутки?!

— Да подожди, не ори, — Мещерский, отмахнулся. Посидел, помолчал обиженно, потом не выдержал и начал рассказывать другу детства все, что довелось ему увидеть и пережить в Лесном. — А ты еще спрашиваешь, откуда я, — закончил он с тоской. — Оттуда. Это, может, такая драма ужасная, такая трагедия для меня, а ты… В общем, заруби себе на носу: со мной можешь что угодно вытворять, а Катю сейчас дергать не смей. Ей не до тебя. То есть я хотел сказать, ни до кого сейчас, она должна быть спокойна душой, чтобы… Одним словом эти убийства — они уже просто всех достали, с ними надо что-то делать, кончать надо с ними. А просто так, дуриком ничего не закончишь. Тут думать надо, много думать! И мозги иметь светлые, разной, ерундой не закомпостированные. А я… я что-то растерялся совсем в этой неразберихе. Мне и Салтыкова Ромку жалко, и за Лыковых сердце болит. И теток этих бедных жаль. Ведь какое это убийство, Вадик, ужас! Если бы ты только видел этот труп в грязи. Я ведь думал, что это… Аня, честное слово, насмерть перепутался…

— Ладно, успокойся, чего ты? Выпей пятьдесят грамм. — Кравченко молнией слетал на кухню, принес бутылку из холодильника (в квартире Мещерского он ориентировался прекрасно и вел себя по-хозяйски. Все здесь было ему хорошо знакомо. Холостяцкая квартира Мещерского издавна была местом, где отдыхала душа и велись нескончаемые застольные беседы под пиво с креветками на самые разные житейские темы). — Ты сам-то где бродил допоздна?

— Я Аню Лыкову искал и Ивана, — Мещерский глотнул «микстуры». — Думал, может, они все-таки дома. Может, у них телефон выключили… Только вот адрес я их забыл. Искал так, визуально. Вроде дом нашел, а номер квартиры не помню, хоть убей. Потом у них там еще код подъезде. Так и не попал.

— Иван на Автозаводской живет. А улица… сейчас… улица Тюфелева Роща, кажется, зовется, — Кравченко снова блеснул своей памятью. — Эх ты, нытик, звяка бы мне, я б подъехал, вместе б искали.

— Я не нытик. У меня аккумулятор сотового разрядился. Я вроде бы и окна их нашел. Только темно у них.

— Ты что думаешь — Лыков причастен к убийствам? — хмуро спросил Кравченко.

— Я не знаю, Вадик. Но я… у меня кошки скребут, кошки на душе. Я хочу выяснить, что видел там на дороге этот старик Захаров. Что стряслось с Аней. Где она сейчас. Где Иван. Там в Лесном новое убийство, а он как в воду канул.

— Ну хочешь, завтра я выберу время — съездим к ним домой или на работу к Анне подскочим?

— Ты хочешь мне помочь? Знаешь, Вадик, я-то сам справлюсь. Ты лучше жене своей помоги, понял? — Мещерский тяжело вздохнул. — Не осложняй ей жизнь этими своими мальмезонскими балетами.

— Ну это мы сами разберемся, без тебя, умника.

— Ты выбрал неудачное время, чтобы диктовать Кате свои порядки. Ей не диктовать сейчас надо, не противоречить. Ей надо помогать. И не словами, а делом. Делом! И тогда она сможет помочь нам:

— Кому это вам? Это оперу вашему, что ли, сдвинутому? — Кравченко повысил голос (всем было известно — Колосова он органически не переваривал).

— Нам — это мне, Салтыкову, Ане, Ивану… Всем, которые в Лесном сидят, от страха ночами трясутся. Там зло, понимаешь? Я это сегодня сам почувствовал — там зло. И я один не смогу справиться, потому что…

— Тебе просто сама мысль непереносима, что кто-то из твоих дражайших родственников может оказаться убийцей.

— Да, эта мысль для меня непереносима! А тебе, окажись ты на моем месте, она была бы переносима? И даже если это случится… я не хочу об этом думать, но даже если это произойдет, я хочу, чтобы Катя была там в этот момент со мной.