— И гордый внук славян, и финн… и друг степей калмык, — в задумчивости проговорил учитель Алатырцев.

— Что же мадам Лещинская сказала на то, что ты уже и концерты играешь? — спросила у младшей дочери Варвара Семеновна Дынькова, чтобы развлечь ее. Та все смотрела в дверь и не отвечала.

Мать подошла, взяла от нее сумку с нотами, поставила в этажерку:

— Ничего, Оленька: бог даст, свидимся. Иван Алексеевич сказывал, что родня у него в Новониколаевском. Мы вот туда собираемся…

Когда остались они одни с Екатериной Степановной, Дарья Михайловна вдруг сказала:

— А ведь Ибрай мне в чувствах объяснился.

— Как так? — спросила Екатерина Степановна, не сильно, впрочем, удивившись.

— Да вот дома у вас, после того, как дети болели.

— Ну и что же?

— Да нет, ничего более: сказал, что любит, и все… И не это точно даже, а что без того не может, чтобы не видеть меня и голосу не слышать… Я и Володиньке про то сказала.

— Что же он?

— Все понял как нужно. Вы ж знаете Володиньку.

И Дарья Михайловна почему-то заплакала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КОЛОКОЛ

1

С утра немец расстраивался. В укреплении никогда не говорили, что комендант сердится, — гневается или делает нагоняй. Все это почему-то не подходило к тому, что случалось без исключения всякое утро.

Подполковник фон Менгден кричал высоким сухим голосом, выкатив светло-синие глаза и держа по швам руки. Кадык его дергался в жестком воротнике, и светлые ровные волосы, опущенные на лоб, слегка шевелились. Крик этот был слышен во всех углах укрепления, так что даже невоенные люди поднимали плечи. С еще не замерзшей промоины на Тургае испуганно поднимались утки.

— В роте вашей, господин поручик, упало чувство дисциплины. Русский солдат всегда есть бравый молодец. Они же при сдаче дежурства стояли в строю со слипшимися глазами, чуть не зевали при этом… Не извольте возражать, что ночь они провели в карауле. Пусть пять, пусть десять ночей в карауле, а строй есть как церковь для солдата!..

Барон закалял себя, и потому все окна в его служебной комнате были открыты настежь. Находящиеся здесь люди постукивали ногами, незаметно дули в посинелые руки. Но тот как бы не замечал этого.

— Снова обед нижним чинам подавался не по форме, господин Кушнарев, — пронзительным голосом обращался он к следующему подчиненному. — Считаю необходимым напомнить, что проживающие в линейном укреплении обыватели, имеющие отношение к службе, подчиняются военным правилам. За упущение судить их должно военным судом. Ничего нет более святого, чем забота о солдате. Поданный не по форме суп есть нарушение устава. Что?.. Молчать!

— Так ежели миски все покрали, Ваше высокоблагородие, — лениво отвечал служащий от интендантской части по вольному найму мещанин Кушнарев. — Как, значит, привезут заявленные от штаба миски, так и будет все по форме.

— Воду, что солдатам льют вместо супа, из манерки хлебать достаточно! — вполголоса заметил прапорщик Горбунов.

Приземистый, с бабьим лицом Кушнарев обкрадывал солдат и ничего не боялся. Во всякий приход обоза в укрепление специально для коменданта привозились любимые им сардины в коробках и шоколод. Что нужно, отвозилось и на городскую квартиру барона в Оренбурге, так как жил тот здесь без семьи.

— Было строго размечено, в каком расстоянии разрешено находиться от редутов! — кричал между тем комендант на лохматого мужика из приречного поселка.

— Так она же корова, Ваше высокое благородие. И трава при валах не вся еще пожухла, — оправдывался мужик. — Уж сделайте милость — выпустите. Третий день скотина не доена.

Со двора при гауптвахте слышалось истошное мычание. Туда загоняли скот, перешедший размеченную колышками линию, и держали от трех до семи суток в зависимости от личного приказа коменданта. На утреннюю поверку коров выгоняли на плац вместе с арестованными солдатами.

Следующая очередь была отца Василия. Барон фон Менгден в прапорщиках принял православие и с радостью следил за исполнением церковной службы. В храме он своим резким голосом делал замечания солдатам и обывателям, строго смотрел на священника. Отец Василий Бирюков, тихий, теряющийся от крика человек, беспомощно моргал ресницами и не знал, куда девать руки, вылезающие из короткой, севшей от времени рясы.

— Православный русский воин обязан неукоснительно исполнять положенные праздники. Так же и люди прочего чина, живущие при крепости. Вы же, отец Василий, позволили себе как-то пропустить Варвару-великомученицу!..

— Ежели во благовремение, господин фон Менгден, тогда только богу потребно, — пытался оправдаться священник. — Не имеется поименованной Варвары среди нижних чинов и господ офицеров. Также и среди мирян, имеющих ко храму принадлежность. Все больше староверы да молоканы к нам в степь оседают.

Все с нетерпением поглядывали на стоящего у двери зауряд-хорунжего Алтынсарина, прибывшего летом в Оренбургское укрепление[65]. Тогда же и начались его пререкания с комендантом. Удивительно было то, что как раз от зауряд-хорунжего, по существу статского чина, исходила инициатива. Комендант начинал заранее беспокоиться, видя у двери подтянутую фигуру в мундире с начищенными пуговицами и аккуратно подшитым коленкоровым воротником. Интендантский офицер, квартирмейстер Краманенков настораживался и доставал из кармана черную клеенчатую тетрадь.

— Вынужден снова беспокоить вас, господин подполковник, ввиду отсутствия должных распоряжений по поводу киргизской школы. — Алтынсарин, сделав шаг вперед, говорил с ровным спокойствием. — Идет шестой месяц моего бесполезного пребывания здесь, между тем как решение предусматривает именно в текущем году открыть означенную школу. Почтительнейше прошу со своей стороны напомнить командованию о создавшемся положении. Надлежит, как я имел честь уже информировать вас, заранее принять меры к приобретению школьного дома с хозяйственным помещением, а также к вызову киргизских детей по представленному мной списку.

Подполковник фон Менгден начинал быстро двигать кадыком, но слова почему-то выговаривались у него разрозненно, без очевидной связи друг с другом. Связно он умел только кричать, и потому речь его делалась беспомощной и не подходящей к начальственному виду:

— Как имел уже честь объяснить… Никак нет… точного распоряжения… О чем ставил в известность…

Именно этого момента все ожидали. Чиновник киргиз имел непонятную способность выбивать коменданта из зудливого тона. Барон как будто даже боялся зауряд-хорунжего, с настойчивостью предлагавшего свои резоны. В такие дни он больше уже не кричал ни на кого и до вечера запирался в своей служебной комнате.

У Алтынсарина тоже белело лицо, но нисколько не переменялся вид. Сегодня оно у него было даже белее обычного. Выслушав до конца коменданта, зауряд-хорунжий поклонился и вышел.

Холодное буйство нашло на него. Раз за разом стрелял он между маленьких злобных глаз,