– Иди к себе, – сказала мать.

Я понял, что ее слова были обращены к Бренту, только когда стал подниматься с дивана. Весь красный, брат, все еще сжимая кулаки и обливаясь слезами, потопал в задний коридор.

Мать подошла ко мне, села рядом, и я наполовину развернулся из комочка, в который начал было медленно съеживаться.

– Мэтти, – строго проговорила она.

– Не сейчас, радость моя, – прервал ее отец. – Мы все выдохлись. И он тоже.

– Заткнись! – рявкнула мать. – Мэтти, выродок чертов, ты правда не знаешь, где она? Отвечай!

Я испуганно покачал головой. Мне так захотелось прикоснуться к матери, сказать что-нибудь такое, отчего всем стало бы лучше, но я не смог ничего придумать.

– И о чем ты только думал, скажи на милость?

Я не мог помочь ей понять, не мог заставить ее снова меня полюбить, поэтому не стал говорить ничего, и в доме воцарилось тягостное молчание. Остаток дня и почти весь вечер никто в семье ни словом не обмолвился ни со мной, ни друг с другом. Мы просто ждали новостей. Когда стало темнеть, я ушел в свою комнату. Через какое-то время мать крикнула Бренту, чтобы он садился ужинать, но меня никто не позвал. Немного погодя я пошел в ванную почистить зубы и оставил дверь открытой, чтобы им было меня видно. Я драил зубы, пока из десен не пошла кровь, потом вернулся в комнату и закопался в простыню, хотя еще даже не стемнело. Я не чувствовал ничего, кроме тупого, пульсирующего страха. Свет включать я не стал и просто лежал, глядя на то место в окне, где в прошлый раз появилось лицо Терезы. Мое отражение маячило в нем как приманка, но на нее так ничего и не попалось. Сначала я не спал, потом все-таки заснул – ненадолго.

Утром меня разбудили звуки завтрака. Снов я не видел, а может, просто не мог вспомнить. Печальные голубки, жившие на березе за окном, встречали рассвет воркованием. Мне не нравился этот звук – слишком уж он замогильный. «Должно быть, они оплакивают давно умерших», – сказал мне как-то отец. Очень символично. Вскочив с постели, я закутался в халат и зашлепал на кухню. По пути я тер глаза кулаками, стараясь выглядеть таким маленьким и перепуганным, каким я себя чувствовал. Мать стояла у плиты и даже не взглянула в мою сторону, когда я сел за стол.

Мне не хотелось задавать этот вопрос, потому что, если бы ответ был известен, мне бы его уже сообщили. Но я все-таки не выдержал:

– Тереза не вернулась?

Мать не ответила. Но через некоторое время поставила передо мной тарелку с яичницей.

– Можно, я позвоню Спенсеру? – спросил я, когда она отошла к раковине. – Мам?

– Нет, – сказала она. Потом круто развернулась и, встретив мой взгляд, уронила на пол лопаточку. Сердце мое замолотило по легким. Мать со стоном протянула руки и, прижав меня к себе, прошептала: – Мэтти…

В кухню вошел отец, с силой выпуская воздух сквозь губы, как он обычно делал, когда злился.

– Хочешь газету? – спросил он, обращаясь ко мне, и бросил на стол воскресный выпуск «Свободной прессы».

Мы накинулись на статью в голубом прямоугольнике на первой полосе, отведенном для психологических портретов Снеговика, – прямо под прошлогодней школьной фотографией Терезы с белой ленточкой в волосах и с неким подобием улыбки на лице. С этой улыбкой она казалась обычной девочкой вроде тех, что носят бантики и на фотографиях всегда выглядят испуганными. В статье говорилось, что Тереза обожает гонки на игрушечных машинках и бутерброды с соленьями, которыми кормят в «Эврис-Дели», и что ее выдвинули делегатом от нашего округа на знаменитый Мичиганский фестиваль юных дарований, который состоится в июле. О моем увлечении гонками упомянуто не было, зато во всех деталях рассказывалось о моей выходке с наручниками, а также о «неблагополучной» карьере моего отца и его нынешней «ссылке» в лабораторию перспективных разработок «Дженерал моторе». Также было дано исчерпывающее описание нашей авантюры со Спенсером и неоднократно упоминалось о том, как часто встречается мое имя в «дневнике» Терезы. Это слово, как я понял после двух-трех прочтений, репортер употребил в отношении блокнота, который она отдала мне. На самом деле это был вовсе не дневник, подумал я, хотя и сам не знал, как назвать эти записи.

В тот день, второй после исчезновения Терезы, единственным звуком в нашем доме, помимо воркования голубок, был пятнадцатисекундный взрыв бетховенской «Пасторальной» из отцовских колонок, которые впервые выдали настоящую музыку. Я сразу узнал прозвучавший фрагмент. Если верить моим родителям, эта симфония была первой музыкой, которую я услышал в жизни. Она не так успокаивала меня, как мамин взгляд глаза-в-глаза, но они постоянно ставили ее мне в первый год моей жизни, потому что, слушая ее, я начинал дрыгаться, а иногда и смеяться. Сегодня же она только нагнала на меня еще больше страха и даже печали, так что я закрылся в своей комнате и попытался привести в порядок мозги. Мой брат, судя по всему, провел весь день, срывая злобу на своем письменном столе.

После ужина на нашу улицу вырулил серебристый «бьюик-регал» и затормозил у нашего дома. Я спустился в гостиную и, выглянув в окно, увидел в раструбе света от нашего фонаря седого мужчину в плаще нараспашку. Отец открыл дверь и, вопросительно заглянув в темноту, тихо чертыхнулся. Когда мужчина в плаще приблизился к дому, отец заговорил чуть громче; в его голосе чувствовалась некоторая нервозность и недовольство.

– Мистер Фенвик! Как мило, что вы к нам заглянули.

Я никогда не слышал, чтобы отец говорил таким тоном, но имя я узнал. Это был босс моего отца, тот самый, который как-то сказал ему: «Знаете, ваша мечтательность может сломать вам карьеру». Отец чуть не весь прошлый год повторял эту фразу, в удивлении качая головой. Мистера Фенвика я ни разу не видел.

– Проходите, – пригласил его отец.

– Мы торопимся, – прогромыхал мистер Фенвик, как телега по камням. – Просто мы хотим, чтобы вы знали, что все мы о вас думаем.

Он не сделал ни шагу в сторону дома, стоя на полпути к подъездной аллее, как будто от нас исходила какая-то зараза. Парадная дверь была открыта, и в комнате повеяло холодом.

– Это и есть то, что ломает карьеры? – спросил отец.

Мистер Фенвик уставился на него в изумлении. Потом пожал плечами и сказал:

– Не знаю, Джо. У меня нет опыта в подобных вещах.

Он склонился над пассажирской дверцей, и в свете салона мне стало видно сидевшую за рулем женщину. У нее были белые волосы и какой-то уж слишком красный рот, который придавал ее лицу дружеское и в то же время печальное выражение – как у клоуна.

– Увидимся на следующей неделе, – возвестил мистер Фенвик, снова оборачиваясь к отцу.

Отец явно смутился и стал больше похож на себя.

– Я буду завтра, – проговорил он в замешательстве.

– Завтра не приходите, – поспешно ответил мистер Фенвик. – Ради бога, посидите несколько дней дома.

Не попрощавшись, он сел в машину, и блондинка увезла его прочь. Отец еще немного постоял у порога, а когда захлопнул дверь, по комнате, словно залетевший на свет мотылек, закружил холодный ветер.