на всех похоронах. В подобных мелочах она никогда себе не изменяла. При этом, если у Веры есть выбор: сидеть одной или рядом с Марчем и упиваться тем, какие страдания это причиняет ему и Гепу и как сильно гневается его мать, она обязательно выберет второй вариант. Впрочем, дурой Веру не назовешь. Она предпочитает гневную Юну на расстоянии десяти метров, а не под носом. Марч оборачивается в поисках другого места, такого, где Вере рядом с ним не пристроиться.

— Ты все похороны намерен смотреть назад? — спрашивает она.

— А что, так можно? — Ему не нравится, что в тишине голос его разносится на всю церковь, но чтобы говорить шепотом, нужно хотя бы повернуться к Вере.

— Нет, — отвечает она.

Марч смотрит строго перед собой. Сидящий впереди мужик оборачивается, чтобы с ними поздороваться, Марч устремляет на него ледяной взгляд распухшего глаза.

— Тебя матушка уже выставила за дверь? — осведомляется Вера.

— Я пока не спрашивал. — Он все-таки перешел на шепот. — Ты объяснила Гепу, что он сделал не так?

— Не-а. — Она закидывает ногу на ногу, и ее каблук — тонкий, черный, острый — на миг касается его ноги. Марч отшатывается, инстинктивно бросает взгляд на родных.

— У твоей матери глаза — не рентген, — говорит Вера, наконец-то понизив голос.

— Полагаю, бессмысленно просить, чтобы ты пересела?

— Уж прости. Нехорошо уйти от Гепа, да еще и мучить его после этого. Но мне, похоже, просто не пережить этот день, никого не помучив.

— Мучительнее всего для него то, что он так и не понял, почему ты от него ушла.

Лицо Веры лоснится, пусть и совсем слегка, помада в уголке рта смазана, и красота этой женщины такова, что Марч поверить не может, что ему было дозволено до нее дотрагиваться, быть тем, кто смазывал эту помаду. Они всегда очень мало говорили, и сейчас Марч этому рад. Потому что, если бы говорили больше, он бы в нее влюбился. В ее сметливость, чувство юмора, в то, что он неизменно вызывал в ней либо похоть, либо умиление и никогда — разочарование или ненависть. Но прямо сейчас ему не хочется, чтобы Верин каблук снова коснулся его ноги, не хочется признавать, что его по-прежнему тянет к жене брата, даже теперь, когда она точно торнадо прошлась по их жизням.

— Ты любишь Гепа, — шепчет он.

— Теперь уже меньше.

Наверняка он может сделать или сказать что-то, чтобы все сладилось. Если Вера с Гепом останутся вместе, ему, наверное, придется уехать, выждать, пока все образуется, но это не станет пожизненным изгнанием. Он воображает себя гастрольным спутником Арло: вся жизнь состоит из дешевых мотелей и бесконечных хайвеев. Но даже рядом с Арло Марч все равно будет чувствовать себя так же, как в Нью-Мексико — как будто он просто плывет по поверхности жизни. Вот только никакого иного будущего он себе вообразить не в состоянии, и тут до него доходит, что он прямо сейчас обдумывает бытовые подробности: позволит ли Арло взять с собой собак? Что, если Марч даже собак не заслужил?

— Зачем мы еще раз это сделали? — шепчет он.

— Боюсь, причины у нас были совершенно разные.

— Я тогда еще просто не понял, что в состоянии удержаться.

— В твоем возрасте уже пора бы понимать такие вещи, — отвечает Вера. Вытягивает руку, ухватывает волосок у него на голове, выдергивает резким движением. Марч понимает, не глядя, что волосок седой. — Еще десять лет — и ты станешь похож на Питера. — Она роняет волосок ему на бедро.

— Не пойму я, что такого ужасного мог сделать Геп.

— А я тебе не скажу, — отрезает она, — потому что это некрасиво.

— И все же ты его по-прежнему любишь, — продолжает Марч.

Вера распрямляет спину, подтверждая тем самым его подозрения.

— То есть тебе еще предстоит с этим разобраться.

— Люди считают, что любовь ценна сама по себе. Это глупость. В реальной жизни такое часто встречается? Может, я действительно все еще люблю его, но это не значит, что у меня нет желания придушить эту любовь.

— Я тебе не верю, — говорит Марч.

— Вот то-то. Выходит, я права. Ты, мужчина, никогда не любивший и три десятка лет наблюдавший за несчастливым браком родителей, все равно выступаешь в защиту любви. Много любовь принесла хорошего твоей матери? Много ее любовь к Питеру принесла хорошего тебе? Я убеждена: она сумела бы тебя полюбить, если бы ушла от мужа.

Никто и никогда не произносил этого вслух, хотя Марч всегда подозревал, что так оно и есть. Что мать его никогда не умела его любить. Вид у него, видимо, удрученный, потому что Вера добавляет:

— Да ты не парься. Живи своей жизнью и помни: не надо никому потакать, кроме самого себя.

— Я всегда так и жил. Вот меня и нагнало.

Вера качает головой, а потом — и он не в состоянии в это поверить — улыбается и целует его в щеку. От обязанности откликаться его спасает старушка в ярко-зеленом жакете и юбке, она медленно пробирается к кафедре, нацелившись на орган у дальней стены. В руке у нее ноты, на лице — подходящее случаю уныние. Двое юных распорядителей запирают входные двери. Когда расстояние между створками сокращается почти до нуля, органистка начинает играть гимн «Лет скала».

Исчезают последние сомнения в том, что Марч в последний раз оказался в одном пространстве со своей семьей. Все они — он сам, Геп и Вера, Арти и Арло — ушли в нескончаемый занос, и шины никогда уже не сцепятся с грунтом. Он ничего не может сделать, сказать, изменить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Арти никогда не считала — и не считает — себя одной из тех женщин, что способны броситься в погребальный костер, ей отпевание Райана представляется последним оскорблением в адрес умершего. Уж лучше причитания и коленопреклоненные скорбящие. Ей нужно подтверждение, что для тех, кто остался в этом мире, смерть — это некая неопрятная куча, и совершенно не факт, что удастся эту кучу разгрести. А вместо этого ей приходится сносить священника c его безупречной шнуровкой, гостей, которые дружно хранят молчание, слушая о блаженстве на небесах, причем выглядит это блаженство столь утрированно и соблазнительно, что, поверив в эти слова, прихожане должны бы подняться с мест и, передавая перочинный нож из рук в руки, перерезать себе яремные веры и рухнуть в прелестные объятия Господа. Священник корит их за эгоистичность и неправомерность горя. Как будто это по собственному выбору она чувствует боль в руке, которую больше не сжимает рука Райана. Как будто она