В одном из богатейших домов Нового Орлеана все в смятении из-за безнадежного состояния молодого хозяина Генриха Галлера. В комнате, соседней с тою, где помещается больной, происходит очень оригинальный консилиум. Один из членов консилиума — даже не врач, но говорит весьма решительно; другой, доктор, получивший свой диплом от самой знаменитой академии Соединенных Штатов, молча слушает своего собеседника, вздыхает, трет лоб, как бы желая извлечь оттуда какую-нибудь мысль, и всем своим видом доказывает несостоятельность своей науки.

— Я решительно теряюсь, — сознается он с удивительной скромностью. — Что прикажете, Севрэн, прописывать человеку, который мог бы быть совершенно здоров телом, если бы не страдал душою?

— Почем я знаю! Что-нибудь посильнее, — нетерпеливо возражает Севрэн.

Ему лет сорок пять, вид у него решительный, могучая фигура его, очевидно, чувствует стеснение от европейского костюма. Карл Севрэн — один из тех странствующих купцов, которые колесят бесстрашно по степям и пустыням Америки, составляют себе громадные состояния, имеют суровую внешность и не признают ничего невозможным. Не только природная доброта и великодушие заставляли Севрэна желать выздоровления двоюродного брата: он видел в этом вопрос чести для себя и таким образом выражал свое страстное желание.

— Доктор, Генрих не может, не должен умереть! Что будет со мной, если и этот юноша умрет вслед за другими членами семьи?

— Что будет с вами?.. — запнулся доктор Вальтон и обвел глазами богато меблированную комнату.

Краска покрыла смуглое лицо купца, и он возразил с горечью:

— Вы хотите сказать, что я получу все это в наследство? Несомненно! И что, по примеру других, получающих наследство, буду лицемерно жалеть о вымершей семье? Ведь вы не знаете того, что я сам вызвал в Америку отца Генриха. Я, таким образом, вмешался в судьбу семьи и не могу примириться с мыслью, что она погибнет вся по моей вине. Если бы Галлеры остались на своей родине, в Эльзасе, они, может быть, не стали бы так богаты, но зато избегли бы этой ужасной эпидемии, которая внесла траур во столько домов Нового Орлеана. Вы спасли жизнь Генриха, и я вам от души благодарен за это, — сказал он, крепко пожимая руку доктора, — но видеть его разочарованным, безутешным, не желающим возвращения к жизни, слышать, что изнурительная лихорадка должна перейти у него в чахотку и что он должен умереть, — это выше моих сил!

Необузданная натура Севрэна не выдержала тут: он испустил несколько проклятий, ударил по столу так, что тот чуть не разлетелся, вытер кулаком заплаканные глаза и сказал:

— Я никогда не прощу вам этого! И что после этого вся ваша медицина? Шарлатанство, годное только на то, чтобы морочить дураков!

Чтобы поддержать честь своей профессии, доктор начал излагать историю болезни Генриха Галлера со всеми ее последовательными видоизменениями. Рассказ этот не представлял ничего нового для Севрэна, так как он не раз уже слышал его за неделю своего пребывания в Новом Орлеане. Только конец речи доктора обратил на себя его особенное внимание.

— Вот если бы можно было произвести реакцию! — воскликнул доктор.

— Реакцию! Значит, вы до сих пор еще не произвели должной реакции всеми вашими лекарствами? В таком случае я берусь произвести реакцию, разумеется, другими средствами, не пилюлями и не микстурами, — и Севрэн направился к двери больного.

— Будьте осторожны, Севрэн: ваш двоюродный брат очень слаб, не волнуйте его.

— А вы уж чересчур берегли его, позволяли ему на досуге предаваться горю. Все кругом, до печального вида слуг включительно, напоминало ему, что он остался один на свете, что он никому больше не нужен и ни на что не годен — так, по крайней мере, сам он выразился, когда я по приезде заговорил с ним. Войдите со мною, доктор, но не мешайте мне действовать.

Карл Севрэн был из тех людей, которые не идут, а бегут к своей цели; поэтому, очутившись около своего двоюродного брата, заваленного книгами и журналами, на которые он, впрочем, не обращал никакого внимания, Севрэн прямо приступил к осуществлению задуманного им плана.

— Мне кажется, Генрих, что вид у тебя теперь лучше, не явился ли у тебя аппетит перед обедом?

— Я даже позабыл, что такое аппетит, — сказал молодой человек.

— Хорошо ли ты спал эту ночь?

— Я вовсе не сплю, — с улыбкой отвечал Генрих.

— Ты решительно хочешь привести меня в отчаяние?

— Вас? — удивленно переспросил больной.

Генрих Галлер мало знал своего двоюродного брата, изредка приезжавшего в Новый Орлеан. К тому же грубость манер этого степняка-купца не слишком нравилась молодому человеку, воспитанному среди роскоши и утонченности. Когда приехал Севрэн, молодой человек подумал, что конец его близок, и мысль эта была ему даже приятна. Относительно двоюродного брата он решил, что тот, следуя лишь закону приличия, приехал в вымерший дом закрыть глаза последнему родственнику. Удрученный смертью всех близких, молодой человек, если и пережил эпидемию физически, то нравственно не мог помириться со своим одиночеством. Он умирал, потому что не чувствовал влечения к жизни.

Севрэн понял обидный для него смысл этого восклицания, но, не показывая вида, взял руку больного и сказал:

— В самом деле ты меня приводишь в отчаяние. Мне нельзя долго оставаться в Новом Орлеане: у меня есть спешные дела на Востоке. Если ты скоро не выздоровеешь, тебе нельзя будет отправиться со мною, как бы я того желал.

Доктор Вальтон поднял плечи от удивления, больной посмотрел на свои руки, выделявшиеся своей худобой и белизной на темном одеяле.

— Я понимаю вас обоих, — сказал Севрэн, бросая укоризненный взгляд на доктора, — но я убежден, что от самого Генриха зависит, быть или не быть здоровым. Ты никуда до сих пор не ездил, Генрих. Ты хотел сделаться ученым, каким был твой отец… О как я его любил! Ты ничего не хотел знать, кроме книг. Я книги не браню, хотя сам редко в них заглядываю. И знаешь ли, почему? То, что другие вычитывают из книг, я узнаю из самой жизни, из живой природы. Когда мы заживем вместе, ты, конечно, многому меня