– Подсеку сей кедр ливанский! – сказал он, вспыхнув. – А горькие осинки и сами усохнут.

Юная Софьюшка-царевна, слышавшая эти слова и страстно любившая свою «тетю Федосьюшку», которая, бывало, кармливала ее коломенской двухсоюзной пастилой, тотчас же шепнула об этом своей сенной девушке, чтоб та предупредила «тетю Федосьюшку о гневе батюшковом»…

– Тяжко ей бороться со мною: один кто из нас одолеет, – часто потом повторял Алексей Михайлович, задетый за живое удалением от него такого украшения его двора, как боярыня Федосья.

Тем зловещее звучали эти слова Тишайшего, что перед царем у нее уже не было прежней заступницы, царицы Марьи Ильинишны, недавно «переставившейся»: ее место занимала молодая царица, вся пропитанная «новшествами» Наталья Кирилловна Нарышкиных.

– Пускай и она посмотрит, чья коса лучше, ейная или моя, как мою косу на Лобном месте будет палач расплетать, – говорила Морозова, намекая на Наталью Кирилловну.

Как ярко сказалась женщина в этих словах, такая даже женщина, которая искала смерти во имя своей идеи!.. Чья коса лучше?.. Морозова знала цену своей русой косе: она уверена была, вопреки пословице, что, и снявши голову, по ее косе заплачут…

Раз вечером, глубокой осенью 1671 года, князь Урусов, воротившись из дворца, где он по своему положению бывал каждый день, сказал своей жене:

– Дунюшка! Съезди к сестре Федосье и скажи ей отай, что ноне ночью будет к ней «сверху» присылка: скорби великие грядут на нее. Содержимый неукротимый гневом царь созволяет на том, чтобы вскоре изгнать ее из дому… Да смотри не мешкай: простися только с ней, может, в сем веке больше и не увидитесь.

Как громом поразила эта весть весь богатый и многолюдный дом Морозовой, только не самое хозяйку: гордая радость блеснула в ее добрых глазах… «Приспе бо час пострадать… Слышишь, Степа, братец мой духовный! – колотилось у нее в сердце. – Расплетут косыньку, расплетут, чем бы ножки Христовы утереть…»

Но в тот же момент она вспомнила, что с нею «волци» могут захватить и всех проживавших в ее доме стариц и селичек. Она тотчас же собрала их в своей молельной.

– Матушки мои, голубицы!.. – говорила она собравшимся. – Время мое пришло ко мне… Идите вы все, куда вас Господь наставит, а меня благословите и помолитеся, чтоб Господь ваших ради молитв укрепил меня страдать о имени Господни.

Пораженные ее словами, старицы и белички не хотели оставлять своей «сестрицы – крина сельного»: они хотели умереть вместе с нею…

– Мы с тобой, мы с тобой, наш крин сельный – цветочек лазоревый! – страстно молилась Акинфеюшка. – И мы хотим венцов мученических! Мы хотим, чтоб у царя не достало ни венцов, ни железа!

Но осторожная Мелания усмирила бурю.

– Не приспе бо час наш, сестрицы миленькие! – сказала она. – Пойдем в мир, пронесем слово Божие по всей земле… Приспеет и наш час; и наши головы будут в венцах торцать на кольях.

И все это сборище в тот же вечер рассыпалось по Москве, еще более нафанатизированное.

Остались только Морозова и Урусова. Последняя не послушалась мужа, не воротилась домой, чтобы уже и никогда более не возвращаться туда…

– Мама! Мама! – влетел юный Морозов, Ванюшка, в опочивальню, где сидели сестрицы. – Знаешь что, мама?

Сердце у матери дрогнуло при виде раскрасневшегося юноши; но это же страстное сердце подсказало ей: «Пущай он видит мою косу на Лобном… Мы читали о Матери, плакавшей при Кресте, на коем был распят Сын; пущай по моей смерти будут честь о сыне, стоящем у матерней плахи и плачущем…»

– Что, сынок? – спросила она и со страстью перекрестила его курчавую голову.

– Я завтра, мама, поеду к Дюрде на новом иноходце и на новом черкасском седле, – радостно сказал юноша. – Ах, мама, какая ты черничкою стала хорошенькой!.. Так можно ехать, мама?

– Добро, родной, поезжай; а теперь поди почивать.

Мать снова перекрестила юношу, и он ушел… Ни он, ни она не знали, что больше не увидятся…

Время за полночь. На дворе слышится ветер. Намокшие от дождя и растаявшего снега ветки деревьев, что за переходами, хлещут в окна переходов. Морозова и Урусова стоят в той же моленной у аналоя перед раскрытою книгою, освещаемою висящими лампадами. Тихо в доме.

– Никак стучат, сестрица? – прислушивается Урусова.

– Это стучатся к нам в окна голые ветки, им холодно без листьев, – задумчиво отвечает Морозова.

– И то, сестрица, ветки… А чти-ко дальше…

Морозова читала:

– «Тогда глагола им Исус: вси вы соблазнитеся о Мне в нощь сию. Писано бо есть: поражу пастыря, и разыдутся овцы стада. Отвещав же Петр рече Ему: аще и вси соблазнятся о Тебе, аз никогда же соблажнюся. Рече ему Исус: аминь глаголю тебе, яко в сию нощь, прежде даже алектор не возгласит, трикраты отвержшися Мене. Глагола Ему Петр: аще ми есть и умрети с Тобою, не отвергнуся Тебе. Такожде и вси ученицы реша. Тогда прииде с ними Исус в весь, нарицаемую Гефсимания, и глагола учеником: седите ту, дондеже, шед, помолюся тамо. И поем Петра и оба сына Зеведеова, начат скорбети и тужити. Тогда глагола им Исус: прискорбна есть душа Моя до смерти: пождите зде и бдите со Мною. И пришед мало, паде на лице Своем, моляся и глаголя: отче Мой, аще возможно есть, да мимо идет от Мене чаша сия: обаче не яко же Аз хощу, но яко же ты…»

– Нет! Нет! Я не отвергнусь! – как бы в забывчивости проговорила Урусова.

– Что с тобой, Дуня? – спросила Морозова.

– Я не отвергнусь от Тебя, как Петр, сестрица! – прошептала молодая княгиня.

– Полно, Дунюшка… Вон и Христос молился о чаше…

– Молись и ты, милая!

– Почто! Может, мне и не уготована чаша: вон никто нейдет.

Они снова стали прислушиваться: деревья шумели и хлестали в окна по-прежнему… Запел где-то петух, за ним где-то дальше другой…

– Вот и алектор возгласил, – задумчиво сказала Урусова…

– За полночь время: видно, стыдятся рано брать меня…

– И Христа ночью брали… А прочти, сестрица, от Луки то место, как они пришли.

Морозова стала перелистывать книгу и наконец нашла, что искала…

– Вот… «Еще же ему глаголющу, се народ, и нарицаемый Иуда, един от обоюнадесяте, идяще пред ними; и приступи ко Исусови целовати Его. Сие бо бе знамение дал им: Его же аще лобжу, той есть. Исус же рече ему: Иудо, лобзанием ли Сына Человеческого предаеши? Видевше же, иже беху с ним, бываемое, реша ему: Господи, аще ударим ножем? И удари один некий от них архиереова раба, и уреза ему ухо десное. Отвещав же Исус рече: оставите до сего. И коснувся уха его, исцели его. Рече же Исус ко пришедшим нань архиереом и воеводам церковным и старцем: яко на разбойника ли изыдосте со оружием и дрекольями яти Мя? По вся дни сущу Ми с вами в церкви, не простросте руки на Мя. Но се есть ваша година и область темная…»