Тихо и робко вступил в палату Иоаким и низко поклонился царю и боярам.

– Что, отец архимандрит, винится боярыня? – торопливо проговорил царь, так что дремавшие рынды вздрогнули и попятились.

– Сопротивляется, великий государь.

Архимандрит рванулся было сказать, что боярыня не встала даже перед «царской титлой», но спохватился и замолчал.

Алексей Михайлович как-то беспокойно откинулся на сиденье и передвинул шапку выше на лоб, как будто бы ему стало жарко.

– Так гнушается нами? Не крестится? – спрашивал он с видимым раздражением, подозрительно взглядывая на бояр.

– Не крестится, великий государь. Да и княгиня Авдотья, князя Петра Урусова…

– Ноли, и она там? – перебил Алексей Михайлович.

– Тамотка, великий государь.

Алексей Михайлович глянул на Петра Урусова; он был уверен в его татарской, собачьей верности. Урусов стоял бледный.

– Точно, великий государь, я не нашел жены дома и не знал, где она обретается, – сказал он как бы на немой вопрос царя.

– Княгиня тамотка, – повторил архимандрит.

– Что же она? – спросил царь.

– И она, великий государь, крепко сопротивляется твоему повелению.

Царь взглянул снова на Урусова.

– Не думаю, чтоб было так: слышал я, что княгиня смиренна, не гнушается нашей службы… Но та, сумасбродная, люта.

Урусов молчал. И рынды, и бояре косились на него не то с сочувствием, не то с боязнью. Он вспомнил, что вечером, отсылая жену к сестре предупредить об опасности, он сначала просил свою Дунюшку поскорее воротиться домой; но, когда она на прощанье обняла его и, положив голову на плечо, шептала тихо и нежно: «Петруша, Петрушенька мой, соколик ясный! Что ж будет с нами?» – он отвел от себя лицо ее с заплаканными глазами и почти шепотом сказал: «Княгиня! Послушай, еще аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесам Христовым… Он рече в Евангелии, свет наш: предадят на сонмы и темницы… не убоитеся от убивающих тело и потом не могущих лише что сотворити…»

Царь сурово задумался и бормотал про себя:

– Тяжко ей бороться со мною, один кто одолеет…

Он поднял голову и окинул глазами бояр; он решился…

– Отогнать ее от дому! – было окончательное решение. – Быть по сему!

Иоаким еще ниже поклонился и вышел, не поднимая головы.

Когда он воротился в дом Морозовой, то первым его делом было собрать всю челядь в передние обширные палаты и повергнуть общему допросу, о сложении перстов.

– Каким крестом вы креститесь? – спросил он, водя своими холодными глазами по рядам челяди «мужска с женска пола».

– Правым крестом! – послышались голоса.

– Подымите руки и сложите персты.

Руки не подымались. Все поглядывали друг на друга и только переминались на месте, ожидая, кто первый покажет пример. Но никто не решался быть первым.

– Креститесь! – повторил Иоаким свой приказ иным образом.

Стоят и переминаются. Надо начать самому.

– Сице ли креститесь? – поднял он руку. – Так ли?

– Так, так, батюшка!

– Подымите руки!

Руки поднялись, сначала робко, мало, потом все и высоко… Не поднялись только две руки. Иоаким увидел двух женщин, одну молодую, с бледным, красивым лицом и черными глазами, смело глядевшими из-под черного платка, и другую, пожилую, с лицом благодушным и кроткими глазами.

– Как тебя зовут? – обратился он к пожилой, с кроткими глазами.

– Степанидой звали, – отвечало благодушное лицо.

– Степанида Гневная, – подсказал кто-то из челяди.

– Ты как крестишься, Стефанида? – снова обратился к ней Иоаким.

– Вот так, батюшка, как отцы и деды крещивались и как допрежь сево сам государь царь Лексей Михайлыч маливался, – добродушно отвечала Степанида Гневная.

– А тебя как зовут? – обратился Иоаким к младшей.

– Анной, – был ответ.

– Аннушка… Анна Амосовна, – подсказал кто-то из челяди снова.

– Ты как, Анна, крестишься? – продолжал допрос.

– Так, как и Степанида ж.

Иоаким пожал плечами и велел стоявшим у дверей стрельцам отделить от прочих «рабов и рабынь» Морозовой Степаниду Гневную и Анну Амосовну и, распустив остальных, пошел в опочивальню.

Теперь он вошел к молодой боярыне смелее, чем прежде. Морозова продолжала лежать. А Ларион Иванов сидел на лавке, видимо, пересиливая клонивший его голову сон.

– Встань, боярыня! Выслушай стоя царскую титлу и указ! – сказал Иоаким торжественно.

– Не встану; я встаю токмо перед титлою Царя Небесного, – был тот же ответ упрямой боярыни.

Архимандрит откашлялся и взглянул на Лариона Иванова. Тот стоял навытяжку, ожидая царской титлы. Экое великое дело! Титла царева…

– Великий государь царь Алексей Михайлович всея Русии указать изволил… – громко провозгласил архимандрит и остановился.

– Ну, досказывай, чернец! – кинула слово гордая боярыня.

– Указать изволил: тебя, боярыню Федосью Прокопьевну дочь Морозову, отогнать от дому!

– Только-то? – презрительно улыбнулась боярыня, не переменяя своего положения. – Я сама себя от него и от смрадного боярского сана давно отгнала.

– Не гордись, не гордись, боярыня!

– Ты гордишься своим холопством у царя, а не я.

– То-то не умела ты жить в покорении, но утвердилась в прекословии своем; так полно тебе жить на высоте, сниди долу… Встань и иди отсюда…

Морозова продолжала лежать и только усиленно перебирала четки. Стрельцы из другого покоя робко просовывали в дверь головы, чтобы взглянуть на боярыньку… «Эко лебедушка белая!.. Поди, вить и спрямь святая, и царя не боится… эка красавица!..»

– Встань и иди! – настаивал Иоаким.

– Не пойду… силой, аки мертвую, вынесете, – был ответ упрямицы.

– Ах ты, господи! – Иоаким даже руками ударился об полы.

– И впрямь нести надоть, – посоветовал Ларион Иванов, – долго ль еще короводиться нам тутотка! Вон скоро свет.

В окна уже действительно заглядывало морозное утро. Дождь и снег перестали: ветер дул с полуночи, сиверко. Истомились и стрельцы.

– Позовите рабынь! – приказал им архимандрит. Стрельцы метнулись искать «рабынь» и скоро привели Степаниду Гневную и Анну Амосовну. Те со слезами бросились целовать руки у своей госпожи.

– Полно, полно, голубицы мои! Не плачьте! – с чувством говорила Морозова. – Не плачьте, а радуйтесь за меня… я больше не боярыня: от меня не смердит кровью…

– Матушка наша, святая ты наша! Золот перстень! – плакались «рабыни».