– М-м-м… Ребята, – позвал я.

Подошли остальные.

– А я-то все думал, когда он явится, – заметил Чак едко.

– Мы хотим его видеть? – спросил я.

Судя по выражению лица, мысль вернуться к Сьюарду с отрицательным ответом была помощнику шерифа не по нутру.

– Этот человек очень хочет с вами поговорить, – убеждал он. – Сказал, пока не поговорит, не уйдет.

– Мы подумаем, – отрезала Элисон и резко захлопнула дверь перед самым носом несчастного. – В Нью-Йорке этот ублюдок заставил меня ждать в фойе больше часа, а сам увел Джека тайком. Пусть теперь поторчит тут.

– Зачем нам вообще с ним разговаривать? – спросила Линдси.

– Может, Джек с ним связался, – предположил Чак.

– Если он знает что-то, зачем тогда к вам пришел? – возразил Дон. – Он знает еще меньше вашего.

– Это и пугает, – заметила Элисон.

– Что?

– Что мы знаем больше всех.

Одно из самых ранних моих воспоминаний об отце – как он мочился. Помню не столько образ, ведь отец стоял ко мне спиной, сколько удивительно мощный плеск струи, разбивавшейся о воду на дне унитаза, могучий басовый звук, такой сильный, низкий по сравнению с тоненьким звоном моей струи. Мне было года четыре или около того, и я не могу припомнить, почему присутствовал при том, как отец опорожнял мочевой пузырь. Возможно, он купал меня, не хотел оставлять одного в ванной, поэтому не воспользовался другим туалетом. А может, мы заходили вместе в какую-нибудь общественную уборную. Не знаю. Я помню только звук, с которым он мочился, и его позу – слегка ссутулившийся, одна рука, согнувшись у бедра, скрылась в районе паха, другая придерживает расстегнутый ремень, – все прочие детали начисто стерлись из памяти. Но ведь именно звук и поразил меня. Каково это – высвобождать такую мощь посредством столь хлипкого приспособления? Я повзрослел, и сильная струя мочи стала ассоциироваться в моем сознании с мужественностью, и, если у меня самого звук получался низкий, я гордился, а если слабый и прерывистый, тотчас испытывал неуверенность в себе.

Почему все это крутилось в голове, пока я прилаживал фосфоресцирующий картонный скелет к парадной двери Шоллингов? Возможно, потому что я думал о Джереми и пережитой им утрате. Что значит потерять отца в таком возрасте, когда он является столь мощной фигурой в твоей жизни, человеком, постоянно формирующим твое мироощущение – и намеренно, и случайно, каждым на первый взгляд незначительным словом или жестом, – этого мне никогда не постичь. Если мой отец умрет завтра, я потеряю человека, во многом повлиявшего на мое становление, но Джереми потерял отца, будучи еще не завершенным произведением. Кто знает, какие его понятия уже сложились, а каким еще предстоит сложиться под воздействием самых разных внешних влияний. В этом смысле я мог предположить только смятение и неуверенность, которые будут сопровождать его долгие годы.

Отчасти, подумал я, закрепив левую ногу скелета и занявшись правой, здесь и кроется объяснение, почему Джереми сразу потянулся ко мне – первому взрослому мужчине, встреченному после смерти отца. И я без колебаний, почти по-отечески сделал ответный шаг ему навстречу, а причиной этого, вероятно, явилась бессознательная вера Джереми, лежавшая в основе его тяги ко мне, – вера в то, что я зрелый, взрослый человек, который наставит, который заполнит пустоту. Может быть, именно его глазами и я наконец увидел в себе взрослого, понял: меня уже никто не формирует, я цельный и сам способен вылепить чьи-то представления о мире.

Мысль одновременно обнадеживающая и пугающая. Ребенком я услышал, как отец мочится, и получил первое смутное, немедленно забытое, но прочно сохранившееся в моем сознании представление о мужественности, силе, твердости, приходящих с опытом. Я хотел сказать Джереми: у тебя тоже есть подобные воспоминания об отце, ты станешь расти, и они будут всплывать в памяти снова и снова, подтверждая вашу живую связь. Если я помогу Джереми это понять, возможно, он найдет какое-то утешение, и таким образом его стремление найти во мне наставника будет оправдано.

Я отступил назад, полюбовался на дело рук своих, нагнулся, чтобы закрепить гибкие колени ухмыляющегося скелета в более естественном положении. Затем оглядел толпу на обочине в поисках Сьюарда, но он, очевидно, устал ждать и – я очень на это надеялся – отморозил себе яйца. Вполне удовлетворенный, я прихватил липкую ленту и пошел в дом спросить Линдси, не хочет ли она отправиться со мной за тыквой. Чувство благополучия и довольства, которое я испытывал, казалось почти незнакомым, так давно оно не посещало меня. Моя дружба с мальчиком, возрожденные отношения с Линдси теперь представлялись частью чего-то большего. Разменяв тридцатник, я без конца размышлял обо всех ипостасях, в которых уже не смогу предстать для себя самого, но наконец открыл, что могу стать кем-то для других, и это было здорово. Впервые в жизни я не прикидывался, но сознавал себя завершенной личностью, действительно взрослым, и, к моему великому удивлению, эта тема меня больше не беспокоила. Вообще-то мне даже нравилось.

– Ух ты! – удивилась Линдси, когда я поделился с ней своими мыслями. Мы ехали в “таурусе” по 57-му шоссе туда, где, помнится, продавали тыквы. – Да на тебя, похоже, снизошло откровение.

– Может быть, – я посмотрел в зеркало заднего вида. Судя по всему, журналисты на этот раз предпочли за нами не ехать. – Фантастическое ощущение. Мне так хорошо не было уж не помню с каких пор. Отчасти даже чувствую себя виноватым. Джек пропал, а я… счастлив.

– Мы, – поправила Линдси. – Не забывай обо мне. Да, Джек пропал, а мы как будто нашли сами себя и нашли друг друга.

– Можно задать тебе вопрос?

– Уже задал.

– Почему ты согласилась участвовать в нашей спасательной операции?

– То есть?

– Помимо очевидной причины. Все рассказали о своих скрытых мотивах, кроме тебя.

С минуту Линдси задумчиво кусала губу.

– Не знаю даже. Вы с Чаком и Элисон действительно хотели помочь Джеку. А я понятия не имела, будет от этого польза или нет, я ведь вообще-то никогда не была так близка с ним, как вы. Я уже говорила, что скорее хотела помочь Элисон, чем Джеку, она была просто раздавлена всей этой историей. Но еще больше – и пусть это прозвучит эгоистично – хотела, наверное, помочь самой себе. Со мной ровным счетом ничего не происходило, никак у меня не получалось вывести свою жизнь из застоя. А с вами, ребята… Подумалось, с вами я вспомню, кто я есть. В те времена, когда мы пропадали вместе целыми днями, я твердо понимала, кем являюсь. К тому же и ты собирался ехать…

Голос Линдси многозначительно замер, она посмотрела на меня, чуть вздрогнув от собственной откровенности.

– Со мной было то же, – я чувствовал одновременно вину и облегчение. – Думаю, всем нам не мешало встряхнуться. Да, самая серьезная зависимость – у Джека, и к ней мы все могли, так сказать, примазаться, ведь каждого из нас точил собственный недуг, у каждого была хоть мелкая пагубная страсть – маленькая.