– Ну что же, а вот теперь с Новым годом, меды и медары! Вы, Саша, молодцом. Можете пересесть, если хотите. Кто желает глоток порто? Дилан, сходите к тайнику, притащите запасы. И дайте огня, Беан, дело сделано, можем забулдыжничать. Даешь потеху!

До рассвета мы пили портвейн, ели обязательный в этих краях сыр, гоняли в салки по пляжу, болтали, смеялись, чудили, играли «в крокодила» и в «я никогда не». Дилан с Альмошем продемонстрировали молодецкую удаль и влезли в ледяную воду – не искупаться, так хоть обмакнуться. Остальным тоже оказалось не слабо, и один за другим мои компаньоны стаскивали с себя многослойную шерстяную и нейлоновую амуницию и забега ли в изумленный океан. А когда под утро пришла высокая вода и поднялся ветер, забрались в скважину и стали играть в игру, которую на ходу изобрел придумщик Альмош, – «Снимаем кино про тебя»: все вместе мы сочиняли сценарии фильмов для каждого из присутствовавших, с ним же в главной роли. Придумывать истории про и для любимых людей – что может быть увлекательнее? Я без труда отбросила все вопросы о своем видéнии и о том, откуда оно взялось. Оставила на потом. На когда-нибудь.

А к половине девятого, когда макушки скал заржавели от восходящего солнца, мое племя запело, как некогда пообещала мне в своих дневниках Ирма. А я сидела тихо, свернувшись калачиком в нагретой меловой нише, и любила их, любила, любила. И без всяких мистерий, легко и неслышно, время плясало на месте, и не было в этом счастья, потому что счастье казалось падающей в пропасть головней, чадящей и не святящей совсем, – а было что-то несравненно большее, чему я до сих пор не знаю названия.

Вскоре, без приключений добравшись над морем и по уснувшему городку домой, мы разбрелись смотреть сны, самые странные из возможных. В моем личном кинотеатре показывали высокий, влажный и темный узкий зал с неугадываемым потолком, под сводами – шорох перепархивающих голубей, и меня, облаченную в одежды цвета ночи, в тесном кольце людей, чьих лиц я не могла разглядеть: они пели мне что-то, слов не разобрать, и я все хотела попросить их петь так, чтобы я могла понять, о чем эта песня, но, как это бывает во сне, язык не повиновался.

Утро натекло на меня холодной медленной лавой. Глаза не хотелось открывать совсем, потому что там, по ту сторону век, я чувствовала пыльное дыхание клятого этого «долго и счастливо», хотя, казалось бы, мы все еще вместе, мы все еще здесь, праздник не окончен, – но отчего-то уже было невыносимо скользко стоять в гомонливых, скорых водах настоящего. Шепот в ушах, до невыносимости похожий на голос Герцога, говорил мне, что я сама ускоряю это движение, сама умерщвляю, но поделать с этим ничего было нельзя. Я не умела, во всяком случае. События прошедшей ночи уже стремительно подергивались пеплом, млечный свет утра, как прибывающая вода, подтапливал и размывал четкие угольные контуры, смягчал бритвенные края, зализывал трещины, усмирял тектонику. Чуть погодя я услышала, как встала Тэси, неслышно проскользила через всю комнату, и мой матрас просел едва-едва под ее невесомостью. И вот уже она гладит меня поверх одеяла, и скучная невидимая картинка, навязанная мне пробуждением, вытесняется ее безмолвной улыбкой. Я открываю глаза. Я хочу ответить. Надо, надо дальше. Жить дальше. «Дальше». Почти задумалась – и слово рассыпалось на буквы.

Часы в гостиной констатировали полдень. Как кончину. Дом все еще сопел и потягивался, в кухне возилась Шенай, варя, видимо, уже далеко не первую порцию кофе, судя по запаху – с кардамоном. На крыльце, завернувшись в традиционный синий плед, сидела Маджнуна с длиннейшим мундштуком в одной руке и кружкой горячего и парящего в новогоднем воздухе – в другой. Молча похлопала по деревянной накладке на ступеньках рядом. Я зашла к Шен за кофе, приняла от нее бессловесную же улыбку и чашку и присела рядом с нашей одалиской. Та, по-прежнему не говоря ни слова, указала мне пальцем на дальнюю скамейку, почти нацело скрытую в терновых зарослях на краю приусадебного парка. Я проследила взглядом за ее рукой и увидела две головы – пепельную и черную. Ирма и Альмош. Разговаривают – или молчат. Хорошо.

В таком же полном, совершенно блаженном молчании меня, один за другим, встречало все мое племя, просыпаясь, выбираясь в гостиную и на лужайку перед домом. Никто никуда не собирался, не торопился, а пребывал, просто пребывал – как прошлым летом Ирма рядом со мной. Привычная внутренняя егозливость, пробудившаяся было во мне, начала невесть как растворяться, вытесненная вот этим динамическим покоем людей, с которыми я за полсуток пережила больше, чем с некоторыми старинными друзьями за всю жизнь.

Разговаривать начали все и одновременно – когда вся честная компания, в том же молчаливом единении, выдвинулась обедать в город, добралась до ресторана на променаде и вдруг разом загомонила. Мы умяли по кастрюле мидий. Мы обсуждали, не сговариваясь, только «светскую» часть ночного приключения. Я изо всех сил старалась делать вид, что пережитое ночью и для меня – в порядке вещей, что я – такая же, как они, «своя». Сознание расслоилось на две несмешивающиеся части: одна жаждала обернуть в слова каждый жест, мысль, событие прошедших суток, которые я лишь по привычке продолжала называть как раньше, потому что, хоть труба и осталась мультиком-воспоминанием, убедить себя в существовании времени я не могла, хотя нельзя сказать, что силилась; другая же наслаждалась редкой свободой от каких бы то ни было формулировок. Лишь раз я краем уха услышала, как Вайра вполголоса спросила у Ирмы: «Теперь совсем все понятно, м-м?» – и увидела Ирмин довольный, хоть и не очень уверенный кивок. Герцог тоже уловил этот диалог и подмигнул. Мне.

А после, уже в густых сумерках, я отделилась вдруг от компании и ушла на пляж, легла прямо в куртке на гальку и попыталась самостоятельно вызвать образ подзорной трубы. Но как ни пыталась, ничего, кроме неба, дышавшего мне горькой изморосью в лицо, не разглядела. Меж тем мое племя уже отправилось гурьбой к дому, и я возвращалась одна по темно-синему городу в янтарных брызгах огней, и он был мой, до последнего дома, и снова не стало никакого «после» – оно пока все не наступало и не наступало, вопреки утренней унылой панике.

До глубокой ночи играли в «слова», горячась и хохоча, и я подарила все, что привезла, и получила подарки в ответ. А наутро Герцога и Вайры уже не было. Остальные разъехались днем, медлил только Энгус. Он и пошел проводить меня к автобусу. Полчаса мы молча пили чай в кафе на площади перед мэрией, и я получила свою дозу лучшего в мире дурмана от своего единственного в мире поставщика: он смотрел на меня, и все вставало и вставало на свои места, и в этом неумолимом движении к правильности правильность уже содержалась. Подзорная труба снова и снова схлопывалась – даже теперь, когда я могла ее себе только придумывать заново. И опять, в который раз, я не осмелилась ничего сказать Энгусу напрямую. «До следующего раза терпит, ничего», – шепнул он, подсаживая меня в автобус.