И снова скрывается в море.

И на месяц опять картина одна:

Ленивая синь ультрамарина,

И, может, покажется снова земля

И опять пронесётся мимо.

И карты-сетки пуста белизна,

Спокойно всё в штурманской рубке,

Когда вокруг ни клочка земли

И сменяют друг друга сутки.

А за бортом резвится волна,

И бесконечной лентой

Разматывается кильватерная струя

И пропадает где-то…

Другое стихотворение штурмана было написано буквально на моих глазах во время одного из наших экипажных выходов на природу. Осенний лес был живописен и праздничен в своей краткой ускользающей красоте. Последняя неделя октября дарила высоким небом, обжигающим солнцем и приятным холодком в тени. Сухой ветер время от времени поигрывал шелестящими верхушками полуоблетевших порыжевших деревьев, принося откуда-то издалека неповторимый прело-грибной дух.

В то время, пока народ шумно жарил шашлыки, провозглашал пышные тосты и медленно, но верно напивался, Борисыч как-то странно себя повёл. Выпив с коллективом положенные три первых стакана, прожевав порцию непрожаренного, но аппетитно пахнущего дымком и уксусом мяса, он незаметно покинул общество. Несколько раз я различал его тёмный силуэт сквозь неровный частокол облетевших деревьев. Он то прыгал по замшелым камням в овраге у ручья, то карабкался по желтому травянистому склону на другой его стороне, то сидел полуразвалясь среди вороха опавших листьев, прислонившись спиной к шершавому стволу кривой маньчжурской берёзки.

Где-то через полчаса Борисыч вернулся. Он был весьма доволен собой, как обычно, на ширину приклада, улыбался и выказывал явное нетерпение. Одним махом выпив поднесённую ему штрафную, зажевав сморщенной запечённой в костре ароматной луковицей, он безапелляционно потребовал тишины и разразился следующим стихотворением:

Под зыбкой синевой небес

По золоту осин пылают клёны,

Дубов степенных бронзовеют кроны,

Последней грустью облетает лес.

Берёз опавших хрупкой наготы

В косых лучах дрожит очарованье.

В камнях ручья студёное журчанье.

И шорох ниспадающей листвы.

Слезит глаза разлившейся тоской

Осеннего костра дымок печальный.

Последний занавес игры прощальной

Природы, уходящей на покой…

В заключение поэтической странички приведу ещё одно стихотворение Борисыча. Как видно, в этом случае его крепко обложили проблемы интимного плана. Сам он никогда его не рассказывал, ко мне же стихотворение попало от той, которой, собственно, и было посвящено.

В потоке дней мечусь, тоскую…

Хочу забыть, но не могу.

Вновь образ мысленно рисую

Одной, которую люблю.

Бессонницы раздумий муки

О бренности и о любви…

Вскрываю скальпелем разлуки

Нарывы бьющейся души.

Течёт поток воспоминаний,

Ночь бесконечная молчит.

Из раны сердца извлекаю

Осколки жалящих обид,

Молю: достоин ли прощенья

Тех, что когда-то приручил,

Надежду дал порой весенней,

А в осень — бросил и забыл;

Судить позволил неподсудных;

Лукавя, клялся на крови,

И вот наказан — безрассудно

Затянут омутом любви.

И пусть достоин я могилы,

Лишь об одном творца прошу:

Молю, чтобы меня любила

Одна, которую люблю.

Замечу, что эти и некоторые другие стихи штурмана сохранились для потомков только благодаря мне. Именно я в своё время догадался перенести их на бумагу. Сам же Борисыч стихи свои никогда не записывал, сочинял и хранил исключительно посредством ума и памяти. А память у него была отменная и совершенно необъятная. Кроме нескольких десятков своих, он знал сотни, если не тысячи, стихотворений русских классиков. У Пушкина, Лермонтова, Есенина и даже у Маяковского он знал наизусть практически всё, выучив их собрания сочинений, что называется, от корки до корки. И это действительно было так! Я не раз собственноручно его проверял: открывал наугад любой том, и штурман читал без запинки час, полтора, два — пока не останавливали. Именно благодаря Борисычу в один прекрасный день я и сам решился на такой подвиг: взял и выучил наизусть всего «Евгения Онегина». После этого я ещё много чего выучил и хотя высот штурмана не достиг, в случае необходимости день могу беспрерывно услаждать уши потенциальных слушателей нежными поэтическими созвучиями. И, как видно, сделал я это в своё время не зря. Помимо возможности постоянной тренировки мозга (а после сорока лет, чтобы в старости не впасть в маразм, это крайне необходимо делать) мне сейчас для того, чтобы выучить новое стихотворение, достаточно лишь несколько раз прочитать его. Кроме того, в минуты вынужденного безделья, стоя, например в автомобильной пробке или в дальней поездке, я не слушаю по радио набившую оскомину попсу или навязчивую рекламу, а читаю себе что-нибудь для души, сочетая, таким образом, приятное с полезным.

Но меня опять снесло в сторону: разговор всё ещё идет о талантах штурмана, а я бессовестно пытаюсь примазаться к чужой славе. Говоря словами классика, «всего, что знал ещё Евгений (в нашем случае — Борисыч), пересказать мне недосуг». А знал штурман невообразимо много. Кроме стихов, он мог часами рассказывать прозу целыми главами. Большинство малых произведений Чехова, а также некоторые весьма объёмные его повести он мог читать наизусть. Память его вмещала и значительные куски из «Мёртвых душ», и практически все сказки Салтыкова-Щедрина. Он бы выучил и все три тома «Капитала», книга эта, как мы помним, ему тоже очень нравилась, но в тяжеловесных фразах данного фундаментального труда имелось не так много благозвучия и поэзии, а именно это Борисыч ставил превыше всего, поэтому «Капитал» он знал близко к тексту, а наизусть — лишь фрагментами.

Надо ли говорить, что во всех вопросах, касающихся его специальности, экзаменовать штурмана было совершенно бессмысленно? Скажу только, что все пособия по навигации, кораблевождению и множество различных инструкций по использованию технических средств он также знал наизусть. Правила МППСС-72[27], обязательные для любого судоводителя, он знал даже и в варианте на английском языке.

Но подобные интеллектуальность, романтичность и возвышенность натуры сочетались в нём порой с крайним профанством, махровым цинизмом и трезвой расчётливостью. Как Шерлок Холмс, он знал и изучал только то, что ему было интересно, нравилось или могло пригодиться в жизни. В вопросах же, находящихся за пределами этого круга, он был до безобразия наивен и беспомощен.