все. Расставить стулья, помыть руки, снять с себя халат, в котором носила горшки. Бульон придется погреть, поставить кастрюльку на плитку.

— Платоновна, в седьмой судно просили, — прервал мысли голос дежурной сестры. — И в третью зайди. По-моему, у Сумкиной простыни мокрые. Да еще…

— Не все сразу, — остановила Платоновна сестру, но швабру из рук выпустила.

Обычно она никогда не перечит сестрам и врачам. Такая уж у нее должность — выполнять то, что укажут. Хотя можно было бы домыть пол. Небось за две минуты ничего не случится. Старалась откликаться на просьбы и звонки больных незамедлительно. Больной есть больной, ему как ждать?

Иное дело сестра-хозяйка, ее непосредственная начальница. Платоновна и перед хозяйкой не огрызалась, как девчонки-сменщицы, помалкивала, а делала по-своему. Все равно эту толстуху ничем не проймешь. Взять хотя бы ту же тряпку. Сестра-хозяйка отрезала:

— А если у меня других нету?

Пришлось тащиться на барахолку и там у какого-то пьянчуги выторговать за рубль холщовый мешок. Кто ей теперь этот рубль возместит?

А дежурных сестер она иногда обрывала. Им что? Молодые, прыткие, наговорят, и не упомнишь всего. Больные потом обижаются. А она выйдет за дверь — все из головы вон. Девчонки, санитарки, сестры смеются, дескать, выжила Платоновна из ума, все путает, забывает, сама с собой разговаривает. А с кем ей говорить?

Она и теперь повторила вслух номера палат, которые назвала сестра, и отправилась выполнять ее указания. Разумеется, двумя палатами не обошлось, позвали еще в четвертую и седьмую. Потом снова принялась за полы в столовой, хотя желудок уже сводило от голода. Хотелось посидеть за едой спокойно, без спешки.

Бульон она поставила на плитку в закутке возле ванной, где процедурная сестра разогревала парафин. Здесь был еще столик, накрытый клеенкой, и старое, продавленное кресло с удобной спинкой. Платоновна только вытянула ноги, представляя, как накрошит в горячий бульон хлеб, и крошки набухнут, пропитаются ароматным наваром, требовательный звонок из палаты заставил ее вскочить.

В закуток она вернулась, когда бульон уже закипал. Пришлось сходить за тарелкой. Ела, обжигаясь, бережно подбирая ложкой мягкий, пропитавшийся бульоном хлеб. Он не причинял боли деснам. Наслаждалась едой, чувствуя, как все ее гудящее от усталости тело оживает от горячей пищи. Она ждала этой минуты с того самого часа, как заступила на дежурство. К счастью, пока она ела, никто больше не позвонил. Не побеспокоила и дежурная сестра. Если бы дежурила Таня, Платоновна пригласила бы к своему пиршеству и ее. Таня — студентка. Хорошо, если, собираясь на дежурство, успеет схватить с собой пару пирожков или кусок колбасы. Нередко Платоновне приходится делиться с нею черствой булкой, принесенной из дому. Они заедают ее яблоком или конфетами, чем угостят больные, и Таня хохочет при этом, говоря, что в моде такая диета, и они с Платоновной просто-напросто модницы.

В кастрюльке осталось еще с полтарелки бульона и мясистая куриная ножка. Осмотрев ножку, Платоновна решила, что бульон она доест, а ножку унесет дочери, Ирке. Дома-то ни копейки, а ее охламон, — так называла Платоновна про себя Иркиного мужа Володьку, — опять уволился с работы. С дочерью Платоновне тоже не повезло. Растила ее одна, муж, фронтовик, умер совсем молодым, только что и оставил, так это квартиру. Две просторные теплые комнаты на втором этаже деревянного дома. Опять же без всяких удобств. И печи надо топить, и воду из колонки таскать.

На Ирку она надышаться не могла, от всякой заботы освобождала. И росла дочь справная, видная, все, как говорится, при ней. Вот только училась плохо, а под конец и вовсе школу бросила. Что тут было! Никакого житья Платоновне не стало от учителей из школ и соседей. Хорошо, догадался кто-то в школе показать Ирку врачам, и те нашли у нее какую-то мудреную болезнь. При такой болезни можно выполнять только легкую работу. Вот Ирка и не может ее найти, легкую-то. Продавала билеты в кино, растрата у нее получилась, еле выплатили. Пришлось пуховую шаль продать. Пристроили ее добрые люди банщицей, куда уж лучше? В тепле, похаживай да посматривай. Опять же душно ей показалось, жарко, весь день в пару. Теперь и вовсе дома сидит, платят ей пенсию, да рабочего стажа-то у нее всего ничего, как на такие деньги проживешь? Володька не верит в ее болезнь, говорит:

— Больная! Такие телеса, дай бог каждому! Я буду ишачить, а она…

Вот и получается, что, кроме Платоновны, работать в доме некому. И еще воду из колонки таскать на второй этаж, дрова. В последнее время она стала побаиваться такой работы. Тащит по лестнице ведро или охапку дров, а в груди печет. И одышка. На днях чуть ступеньки не пересчитала с поленьями в руках. Хорошо, сосед вовремя поддержал. Отчитал потом Володьку:

— Лежишь, лежебока, а старуха его обслуживай!

А Володьке что? Никто, говорит, ее не заставляет. Мне и так тепло.

По ее, Платоновны, понятию, гнать надо такого мужа, и весь сказ. Ирка хнычет, жалуется. Не успеет Платоновна порога домой переступить. А Володьку не выгоняет. Молодая. Когда Платоновна была помоложе, она ходила еще мыть лестницы, стирать. Теперь уже нет сил. Только ее пенсия и зарплата. На троих. Как хочешь, так и живи. А Ирке и сладенького хочется, и одеться надо. Даром что дома сидит. В кино-то они с Володькой ходят. И по гостям.

От еды Платоновну разморило, веки отяжелели, голова упала на вытянутые возле кастрюльки руки. Она сама заметила, что всхрапывает, ей даже сон стал сниться. Будто Иркин «охламон» опять налил глаза и выкаблучивается. А Ирка стоит к нему спиной у окна, широкая, справная, румянец во всю щеку, и плачет: «Пропил, идол, получку, а я пальто в универмаге присмотрела». Про пальто Ирка днем Платоновне говорила: «Хочу, дескать, новое».

Пальто и вправду надо. Пальто — не роскошь. Зима на носу. Опять же и сапоги. Старые уже два раза в ремонт отдавали. Варежки, носки теплые. Ни у кого нету. А где взять деньги?

Платоновна не могла бы сказать, пришли ей эти мысли в голову наяву или во сне. Привел в себя голос дежурной сестры, появившейся в дверях:

— Вот она где отсиживается! А я по всему этажу бегаю, ищу. А ну, быстро во вторую. Желудок будем промывать. Морозовой, да. Чайник воды, судно, ну и что там еще.

Они провозились во второй палате больше двух часов — Платоновна, сестра и дежурный врач, молодая, приветливая женщина. Платоновна уже не чувствовала под собою ног и вообще уже плохо соображала, повинуясь лишь голосу врача. Сновала