Однако идиллический пейзаж, которого так ждал Гяур, открываться ему почему-то не спешил. Романтическое настроение полковника постепенно сменялось раздумьями.

В отличие от остальных казаков, он с двумя своими телохранителями-русичами, Хозаром и Уличем, заключил контракт с французским правительством только на год. Однако и то время, которое оставалось ждать до конца лета, казалось ему теперь неоправданно долгим и, несомненно, погубленным. Война во Фландрии — вся эта бесконечная беготня по побережью в погоне за испанскими рейдерами — уже основательно надоела ему. В деньгах он сейчас не нуждался, а в славе наемника, отдавшего жизнь на берегах чужой страны, тем более.

Если бы эти сражения происходили в Украине, князь воспринимал бы их как неминуемую часть войны за Остров Русов, поскольку, помогая освобождать Украину, он тем самым добывал бы себе надежного задунайского союзника, ослаблял Турцию, белгородскую и крымскую орды. И если ему суждено погибнуть, то гибель эта была бы освящена борьбой за землю предков.

Однако на деле все выглядело иначе. И война не та, и воюет не там. Ему вообще трудно было воспринимать испанцев в облике врагов. Разве в юности, проведенной во Франции, на берегу Средиземного моря, он, как и многие молодые французские аристократы, не мечтал путешествовать по далекой, воспетой поэтами Испании? Мадрид, Сарагоса, Картахена, Севилья… Страна бродячих рыцарей, гладиаторов корриды и черноглазых жгучих андалузиек.

«Так, может, тебе следовало бы воевать сейчас на стороне испанцев, — иронично спросил себя Гяур, — в стране жгучих андалузиек? А поскольку тебе, как наемнику, совершенно безразлично, где именно и против кого воевать, то пребывание в Испании, по крайней мере, было бы оправдано твоими юношескими мечтами».

Обоз уходил на рассвете.

Чем больше он удалялся по склону возвышенности, тем величественнее воссоздавались из вечности черные башни замка Вайнцгардт, стены которых зарождались в недрах монолитного каменистого плато, а шпили упирались в холодное, равнодушное ко всему земному поднебесье.

На изгибе дороги, уводящей обоз за выступ гранитного утеса, д’Артаньян придержал коня и в последний раз взглянул на стены замка. Теперь он казался далеким, как смутные воспоминания полузабытого сна, и нереальным, словно очертания горного призрака.

Шестеро воинов-саксонцев, во главе с Отто Кобургом, следовавших за ним в качестве личной охраны, тоже остановились, и тут же взметнулась вверх и огласила небеса воинственным кличем боевая труба второго из рода Кобургов — Карла.

С надворной башни таким же прощально-призывным гимном отозвалась труба привратника. И в ту же минуту у ворот возник неясный абрис всадника. Проскользнув вдоль стены, он остановился на едва освещенной восходящим солнцем скале, у подножия которой пенилась клокочущая река.

Д’Артаньян не мог разглядеть внешности этого всадника, но интуитивно догадался, что это баронесса фон Вайнцгардт. Не сдержав своего слова не провожать его, она все же придерживалась ритуала проводов, а значит, оттуда, с вершины базальтовой скалы, еще могла видеть обоз проходящим по мосту и даже, какое-то время, движущимся по той стороне реки.

— Лили, — с грустью прошептал д’Артаньян, все еще всматриваясь в размытый утренней дымкой и дорожным плащом абрис всадницы. — Вы все так же божественно прекрасны, Лили… — возрождал он в своей возбужденной фантазии такое видение прекрасного, подобного которому не дано возродить, возможно, никому из мужчин этого бренного мира. — Но эти проклятые дорога, Лили, — тронул он поводья, направляя коня вслед за удаляющимся обозом, который замыкали мушкетеры. — Всему виной только эти проклятые дороги…

В последний раз огласив окрестности воинственным кличем труб, саксонцы дробно отбарабанили копытами тяжелых боевых коней по каменистому участку дороги и растворились в долине, чтобы еще до приближения к мосту возродиться в авангарде отряда.

— Вчера, когда вы решили остановиться в замке, я был возмущен, — только сейчас, оглянувшись на прокуренный мужественный голос, лейтенант мушкетеров обнаружил, что рядом с ним почему-то задержался капитан Стомвель. Хотя должен был находиться во главе обоза.

— Я это почувствовал, капитан.

— Однако сегодня, будь на вашем месте, я бы долго и угрюмо думал, прежде чем решиться оставить… — он кивнул в сторону всадницы, но, прожевав несколько невнятных слов, произнес: — Эти благословенные металлом и нежностью стены. Долго и трагически думал бы. Это я вам говорю, капитан Стомвель.

— Охотно верю, капитан. Как раз в эти минуты я тем и занимаюсь, что «долго и трагически думаю».

— Почему здесь, а не в стенах Вайнцгардта? Будь я на вашем месте…

— …Вы не смогли бы оставить замок, даже оставаясь на своем собственном месте.

— Это я вам говорю, капитан Стомвель, — самодовольно рассмеялся командир обозной охраны, не пытаясь скрывать того, насколько понравилась ему юная владелица замка. — Иначе перестал бы уважать себя.

По простоте своей капитан не понимал, что для д’Артаньяна его слова прозвучали подобно удару хлыста по щеке. Ни одна перчатка, брошенная в лицо, не заставила бы мушкетера с такой горечью развернуть коня и рвануться туда, к скале, с которой прощально глядела ему вслед юная баронесса. Прорываясь через кусты, его чалый чуть не споткнулся о круп убитого вчера в схватке под стенами замка коня, и стая пирующего воронья взметнулась вокруг всадника и понеслась к замку, словно радовалась появлению новой жертвы.

Ритуальное карканье этих черных ангелов предмогилья слилось с раскатистым самодовольным смехом капитана.

— Я поступил бы именно так, лейтенант, как вы себе это представляете! Иг-го-го, я поступил бы именно так! И никакая сила не удержала бы меня. Никакая! Это я вам говорю, капитан Стомвель!

— Вам бы пришлось слишком долго выслушивать все то, что мог бы сказать я, лейтенант королевских мушкетеров д’Артаньян, — прорычал в ответ граф, совершенно не надеясь, что будет услышан этим самодовольным, нагловатым драгуном.

Конь теперь нес его напрямик, срезая причудливый петлеобразный изворот едва утоптанной тропы. И когда на осыпи, у подножия небольшого пригорка, он неожиданно остановился и взбудораженно захрапел, д’Артаньян не мог не вспомнить, что именно здесь, на этом месте, его должен был застрелить вчера барон Михаэль Вайнцгардт. Пуля прошла у подбородка, подарив ему не только жизнь, но и те несколько секунд, что потребовались позарившемуся на замок сестры немецкому аристократу, чтобы выбросить пистолет и схватиться за меч, который барону уже не понадобился…

«Это и есть вещий знак, — сказал себе граф. — Черная метка неба. Конь споткнулся на этом месте о «черную метку», чтобы напомнить, в чьей воле и судьба твоя, и сама жизнь».

* * *

— Я понимаю, что не должна была выезжать за ворота замка, — саксонская надменность на лице баронессы каким-то странным образом сочеталась с лукавой улыбкой едва проснувшегося и все еще полусонного ребенка. — Но не смогла. Не сердитесь на меня, граф?