Теперь, закончив одеваться, Ариман разглядывал ее лицо с безупречными чертами.

Лунный свет на воде,

Глаза — озера, наполненные весенним дождем;

Темная рыба мысли.

Нет, плохо. Он был не в состоянии составить хокку, способное описать то холодное выражение, с которым она смотрела в потолок. Его талант к поэтическому творчеству был незначительным по сравнению с его способностью ценить стихи.

Доктор не питал никаких иллюзий по поводу своих дарований. Хотя по всем оценкам интеллекта он был гением высокого уровня, тем не менее он был игроком, а не творцом. У него был талант к играм, к изобретению способов все нового и нового использования игрушек, но он ни в коей мере не был художником.

Точно так же обстояло дело и с наукой. Он интересовался ею с самого детства, но не обладал свойствами характера, необходимыми ученому: терпением, готовностью сталкиваться со все новыми и новыми неудачами на пути к успеху, который увенчает работу, предпочтением знаний сенсации. Молодой Ариман стремился попасть в число ученых, тех людей, которые пользуются всеобщим уважением, являются носителями авторитета и неафишируемого, но ощущаемого превосходства, которое частенько проскальзывает в их поведении — первосвященников этой культуры, поклоняющейся переменам и прогрессу. Именно такими были побудительные мотивы, заставившие Аримана обратиться к науке. Серая безрадостная атмосфера лабораторий, естественно, не обладала для него ни малейшей привлекательностью, равно как и скука и однообразие — обязательные атрибуты серьезных исследований.

Он был вундеркиндом и в тринадцать лет уже учился на первом курсе колледжа. Тогда же он понял, что психология может предложить ему идеальную карьеру. К тем, кто утверждал, что познал тайны сознания, относились с уважением, граничащим с благоговением. Так, должно быть, относились к священникам в предшествующих столетиях, когда вера в душу была столь же широко распространена, как в настоящее время вера в подсознание и эго. И если психолог требовал повиновения, то обыватели сразу же и с готовностью подчинялись этому требованию.

Большинство людей считали психологию точной наукой. Правда, некоторые относили ее к кругу нестрогих наук, но таких год от года становилось все меньше и меньше.

В естественных науках — таких, как физика и химия, — гипотезы выдвигались для того, чтобы вести исследования общих свойств некоторого значительного количества феноменов. Ну а потом, если значительное количество исследовательских работ, проведенных множеством ученых, подтверждало положения гипотезы, она могла бы превратиться в фундаментальную теорию. В дальнейшем же, если теория доказывала свою универсальную эффективность в тысячах экспериментов, у нее появлялся шанс обрести звание закона.

Некоторые психологи пытались подвести область своей деятельности под этот стандарт научного обоснования. Ариман жалел их. Они пребывали во власти иллюзии, согласно которой их авторитет и их власть были связаны с открытием вечных истин, тогда как на самом деле правда являлась раздражающим ограничением и авторитета, и власти.

Психология, по мнению Аримана, была привлекательной областью деятельности, поскольку в ней требовалось всего лишь сделать и зафиксировать ряд субъективных наблюдений, найти надлежащую призму, при взгляде сквозь которую статистическую совокупность можно будет рассмотреть в наиболее подходящем из цветов спектра, а потом весело перепрыгнуть через гипотезы и теории, объявляя сразу об открытии основополагающего закона человеческого поведения.

Наука была скучной рутинной работой. А психологию молодой Ариман совершенно однозначно воспринимал как игру, в которой люди были игрушками.

Он всегда делал вид, что разделяет гнев своих коллег в адрес тех негодяев, которые обзывают их работу нестрогой наукой, хотя про себя думал о ней как об аморфной науке, даже газообразной, и это было самым главным качеством, на которое он надеялся, продвигаясь по своему пути. Власть ученого, которому приходится иметь дело с однозначными фактами, ограничивается этими фактами; зато за словом «психология» скрывалась мощь суеверий, которые могли овладеть миром куда прочнее, чем это сделали электричество, антибиотики и водородные бомбы.

Поступив в колледж в тринадцать лет, он уже к семнадцатому дню рождения приобрел докторскую степень в области психологии. А поскольку психиатры пользуются в глазах широкой публики даже большим восхищением и уважением, чем психологи, и потому что авторитет звания мог бы облегчить постановку тех игр, в которые он желал играть, Ариман добавил к своим верительным грамотам ученую степень в области медицины и другие необходимые регалии.

Он ожидал, что обучение медицине, где требуется так много реальных знаний, будет утомительным, но, напротив, этот период оказался весьма забавным. Ведь, помимо всего прочего, хорошее медицинское образование было неразрывно связано с кровью и внутренностями; у студентов было бесчисленное количество возможностей наблюдать страдания и непереносимую боль, ну а когда вокруг так много боли и страданий, то и в слезах недостатка не бывает.

Маленьким мальчиком он при виде слез испытывал удивленное восхищение, сродни тому, что другие дети чувствуют, глядя на радугу, звездное небо и светлячков. После достижения половой зрелости он обнаружил, что вид слез сильнее, чем самая откровенная порнография, разжигает его либидо.

Сам он никогда не плакал.

И вот теперь, полностью одетый, доктор стоял в изножье кровати Сьюзен и изучал ее заплаканное лицо. Пустые озера ее глаз. Ее дух, плавающий в них, уже почти утонул. Цель его игры состояла в том, чтобы довести утопление до конца. Не этой ночью. Но вскоре.

— Скажи мне, сколько тебе лет, — приказал он.

— Двенадцать, — голосом школьницы ответила она.

— Сейчас, Сьюзен, ты пойдешь во времени вперед. Тебе тринадцать… Четырнадцать… Пятнадцать… Шестнадцать… Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Теперь тебе семнадцать… Восемнадцать…

Шаг за шагом он довел ее до реального возраста, до того часа и той минуты, на которые указывали стрелки на прикроватных часах, а потом приказал ей одеться.

Ее белье было разбросано по полу. Она одевалась медленными скованными движениями, присущими человеку, пребывающему в трансе.

Сидя на краю кровати, Сьюзен продевала в белые трусики свои стройные ноги. Внезапно она согнулась, словно получила удар в солнечное сплетение, ее дыхание пресеклось. Она, дрожа, втянула в себя воздух, а затем сплюнула с отвращением и ужасом. Слюна упала на ее бедро, блестящая, как след улитки. Потом Сьюзен еще раз сплюнула, как будто отчаянно пыталась избавиться от невыносимого привкуса во рту. Плевки сменялись рвотными движениями, и среди этих жалких звуков прорывались два слова, которые она с отчаянным усилием выталкивала из себя:

— Папа, зачем? Папа, зачем? — потому что, хотя она больше не считала, что ей двенадцать лет от роду, в ней осталась уверенность в том, что любимый отец жестоко изнасиловал ее.