Елена могла ворковать с ней бесконечно. Даже Ольга смеялась: «Ревную, мам!»

– Какая она чудесная женщина! – заключала после разговора Елена. – Как же Никошке с ней повезло!

Ольга, Машка и Гаяне переглядывались и улыбались. А Машка ехидно, в своем стиле прокомментировала:

– Зрение, Леночка, пораньше надо было проверить!

– Зачем? – изумлялась Елена.

– Чтобы Катю быстрее разглядеть! – вздыхала Машка, сетуя на Еленину непонятливость.

Ольга не знала, чем угодить матери. Покупала в супермаркете всяческие деликатесы – от икры, рыбы, сказочных пирожных с фруктовым желе и свежей малиной до зимних арбузов и черешни, волшебным образом лежавших ныне на прилавках и по-прежнему удивлявших бывших советских неизбалованных граждан.

Елена только расстраивалась:

– Ну зачем такие траты, Леля!

– Поешь! – чуть не плакала дочь.

Елена вяло отламывала ложкой кусочек пирожного, больше похожего на нарядную брошку, съедала пару черных, размером со сливу, приторных черешен, откусывала кусочек от бутерброда с севрюгой, светящейся насквозь янтарным застывшим жирком.

Потом извинялась, видя расстроенные глаза дочери:

– Ну ты же знаешь, какой из меня едок!

Ольга подумала, что в принципе у матери аппетит по жизни (новое модное слово!) очень размеренный. Если не сказать – слабоватый. А точнее – никакой. Никогда ни от чего она не приходила в бурный восторг, никогда ничего страстно, по-женски, не желала. Не имела хрустальных и несбыточных «мечт». Всем была довольна и ни на что не роптала. И в этом, наверное, были ее мудрость и ее счастье – ей всего хватало.

В общем, ни желаний, ни жалоб. И что это – неизбывное, знаменитое русское долготерпение? То, которое сродни внутреннему рабству?

Или все-таки было недовольство жизнью, которое она мужественно и достойно претерпевала и перебарывала? Да и кто знает, что за демоны в чужой душе?

Прекрасная русская женщина, полная добродетелей и достоинств.

И сколько таких долготерпивиц в огромной стране?

Только плечи опускаются все ниже и голова…

А путь продолжается.

И еще мысль – вот такая вот жертвенность, с большой буквы, и есть единственный способ сохранить семью. То есть – быть «за мужем».

Такое вот открытие. Поздновато.

* * *

Примерно через полгода после смерти Бориса Васильевича мать и дочь начали разговаривать – так много, часто и подробно, как не говорили никогда. Вспоминали семейные события, веселые и грустные. Вот только совсем печальные старались обходить стороной.

Елене хотелось говорить о муже, вспоминать историю их любви, молодость. В голове всплывали совсем забытые и незначительные, казалось, подробности, которым теперь она придавала большой и глубокий смысл. Она, как часто бывает, совсем не помнила плохого – словно ни разу в жизни он не обидел ее, не расстроил и не огорчил. Сейчас он казался ей благородным, смелым, прекрасным – таким, которым хочет видеть возлюбленного любая женщина.

Она подолгу перечитывала его письма – те редкие послания, которые он посылал ей, когда она отдыхала с детьми.

Письма были довольно сухие, скорее бытовые – но она и в них находила между строк то, что ее трогало и радовало.

Еще она благодарила Бога за то, что он дал им так прожить последние годы – вместе, дружно и неразделимо.

– Нажились мы с отцом, – говорила она. – Так нажились – за всю нашу жизнь. Только тогда я наконец осознала, что он для меня значит. И он осознал, Леля, я это точно знаю. Чувствую. Он же не мог без меня ни минуты, помнишь? – Она требовала от дочери подтверждения. – Вот даже смешно – старые, больные, немощные. Пережившие столько горя… И мы были счастливы больше всего именно тогда, в последние годы! После таких потерь и растрат!

Говорить они могли допоздна, до полуночи. Потом Елена спохватывалась:

– Лелька, тебе же рано вставать! Совсем я рехнулась, дура старая! – И она гнала Ольгу спать.

Ольга уходила к себе, поцеловав мать на прощание. Уходила со щемящим чувством и мыслью – а ведь скоро этого не будет! Ну или не скоро, дай Бог, пожалуйста, дай! Или – когда-нибудь. И от этого «когда-нибудь» было не менее страшно. Так страшно, что она, как в детстве, долго плакала («Мама, а ты никогда не умрешь?») и не могла уснуть.

Даже нет, не как в детстве. Гораздо страшнее.

Потому что в детстве не понимаешь всей неотвратимости жизни. К счастью.

* * *

Дмитрий Андреевич Колобов позвонил ей поздно вечером, в полпервого ночи.

Спросил:

– Не занята?

Она удивилась:

– Что за любопытство? А если и занята? Ты что, положишь трубку?

Он согласился:

– Не положу.

– Говори, – вздохнула она. – И, пожалуйста, по делу и покороче. Завтра рабочий день, между прочим.

Он тяжело вздохнул, пару раз хмыкнул в трубку, откашлялся и наконец начал – после ее короткого и требовательно-раздраженного «ну!».

Он поведал, что умерла маман и посему он полгода в глубоком трансе и, можно сказать, в трауре.

Ольга молчала и соболезнований не высказывала.

Потом он еще покашлял и сообщил, что получил грант во Францию. Точнее – в Лион. Работа прекрасная, условия дивные, что у французов бывает нечасто.

Она по-прежнему молчала.

Он тоже на несколько секунд замолчал, раздумывая, видимо, стоит ли продолжать так красочно распинаться.

Делать нечего – продолжил. Пару минут он расписывал квартиру с двориком и пышным палисадником, прекрасный район, близость метро и магазинов. Еще раз упомянул про условия, в частности – жалованье и всяческие бонусы.

Ольга молчала. Наконец он не выдержал:

– Ну что ты молчишь? Неинтересно?

Она усмехнулась:

– В каком смысле?

– В общечеловеческом, – зло ответил он.

– А, в этом… – протянула она. – Тогда – да. Я очень за тебя рада! Очень, Дима. Можно сказать, счастлива.

– А почему столько неприкрытой иронии и цинизма? – осведомился он.

– Ой, прости! – в тон ему ответила Ольга. – Жизнь научила радоваться за других сдержанно. Понимаешь, о чем я?

– Какая ты стала! – удивился он.

– Какая? – уточнила она.

– Дерзкая. И сколько сарказма!

– Учителя были хорошие, – откликнулась она. – Замечательные были учителя!

Он замолчал и вдруг переменил тон:

– А знаешь, Лелька! – он рассмеялся. – Выходи за меня замуж! И вместе рванем во Францию!