Однажды Елена осмелилась спросить ее про отца ребенка.

Та легкомысленно отмахнулась:

– Да ну, Леночка! Поверь мне, что это совсем неинтересно! Хотя… – тут она задумалась. – Если тебя интересуют происхождение и гены… То здесь будь совершенно спокойна! И с тем, и с другим все обстоит замечательно! И ко всему этому прилагается богатая фактура – уж ты мне поверь! – И она, улыбнувшись легко и радостно, хрустнула откушенным яблоком.

Елена поверила. А что оставалось делать? Хотя бы это немного утешало.

Так, слегка.

И тему эту закрыла навсегда – слишком хорошо зная Машку.

Ольга не выдержала лишь однажды – с удивлением наблюдая беспечность будущей мамаши.

– А отец ребенка, собственно говоря, в курсе? – позволила себе осведомиться она.

– Отец? – переспросила та. – А какой он, собственно, отец? Так, биологический материал. Не самый, надо сказать, плохой. И вообще, какое нам до него дело? Свое дело он уже сделал! – И она рассмеялась своему каламбуру.

Ольга вздохнула и осуждающе покачала головой – та еще штучка, ее племянница! Что еще выкинет? Бог знает.

И все же после долгих и мучительных раздумий с «папашей» решила встретиться.

Караулила его у НИИ два дня. Узнала по фотографии, когда-то показанной влюбленной Машкой.

Он и вправду был хорош, этот Венедиктов. Хорош и, как казалось, вполне доволен жизнью.

Она окликнула его, когда он садился в новенькую блестящую машину.

Он обернулся и, оглядев Ольгу с головы до ног, обворожительно улыбнулся.

Она сухо представилась, наблюдая, как улыбка сползает с его породистого и довольного лица.

– И что вы хотите? – невежливо осведомился он.

Ольга замешкалась – хороший вопрос! И что на него ответить?

– Ответственности, – наконец нашлась она и почему-то сильно покраснела.

Он нехорошо ухмыльнулся.

– А простите, за что?

Она покраснела еще больше – теперь от возмущения.

– Да-да! – поспешил продолжить он. – За некорректные действия бесшабашной девицы? За ее незрелое решение? За ее потакание собственным прихотям? Ну, знаете ли…

Он возмущенно и осуждающе покачал головой.

От такой наглости Ольга почти задохнулась.

– И это говорите вы? Вы? Женатый и взрослый человек? Который сошелся с девятнадцатилетней девочкой?

Венедиктов равнодушно пожал плечами:

– Вот именно – женатый! И Мария это прекрасно знала! К тому же, знаете ли, она была вполне совершеннолетней. Так что статьи за это не полагается. И случилось все по взаимному согласию, заметьте! Да и сколько она меня преследовала – вы не представляете! И вообще, – он посмотрел на часы, – извините, спешу. С сегодняшнего дня я, простите, в отпуске!

– Ну ты и сволочь! – промолвила Ольга и добавила: – Приятного отпуска и безмятежных снов.

Ощущение было такое, будто ее вымазали в грязи. А еще точнее – в дерьме.

Машка, разумеется, про ту встречу ничего не узнала.

И через четыре месяца родила прекрасного мальчика. Крупного, щекастого и очень хорошенького.

Родила очень легко. Потом говорила: «Родить – это раз плюнуть. Как в туалет сходить».

На семейном совете мальчика назвали Арсением.

Коллегиально – как и предлагала молодая мамочка.

Елена с Ольгой любовались малышом, умиляясь всему – крохотным пальчикам на ручках и на ножках, толстой розовой попке, темным куделькам и длиннющим, «девичьим» ресницам.

Это и вправду был их мальчик. Их общий мальчик, рожденный, как теперь они были уверены, на радость ВСЕМ.

Машка, наблюдая за квохчущими умиленными родственницами, широко зевнула и объявила, что идет спать.

– Да! И не заходите, пока не встану: устала, сил нет. Эти бессонные ночи – кошмар какой-то!

Ольга, не отрываясь от младенца, махнула рукой:

– Иди, иди! Дрыхни.

Только нам не мешай.

Обожать и умиляться.

* * *

Этот ребенок, такой неожиданный и такой нежданный, оказался обожаемым и залюбленным, окруженный непрестанным тревожным вниманием, беспрерывной утомительной нежностью и, разумеется, заботой – той, что со временем больше раздражает, чем умиляет.

Ни одной минуты он не находился в необходимом для младенца – хотя бы в воспитательных целях – одиночестве.

Он даже не успевал заплакать или расстроиться – только скорчить умильную кривую гримаску. Тут же начинались бестолковые шумные хлопоты и суета.

Елена – естественно. Чуть позже, примерно через полгода, Борис Васильевич. Дальше – Ольга, ходившая на работу теперь от случая к случаю – под предлогом работы дома. Что ей, слава богу, позволялось.

Если присутствовала прабабка, Гаяне, то переполоху становилось еще больше.

Кстати, Борис Васильевич, имевший теперь новое устойчивое прозвище «дедуська», к правнуку был так трепетен, нежен и чем-то постоянно озабочен, что никто его в этом качестве не узнавал – ни бывшая жена, ни действующая.

Ему было доверено самое важное, как он считал, занятие – прогулки с Сенечкой во дворе.

Под шепот домашних и их удивленные перегляды он вполне вписался в компанию молоденьких дворовых мамашек. И даже делился некоторыми познаниями и удивительными открытиями, касающимися воспитательных процессов младенцев, со своей семьей.

Под их, кстати, громкий хохот.

Гаяне взяла на себя гастрономическую часть забот. И, слыша восторженные похвалы бывшего мужа, густо покрывалась краской – от гордости и смущения перед Еленой.

Но и Елена похвал не жалела. И только приговаривала, как она жалеет Бориса, ущемленного в этом вопросе:

– Куда мне, Гаечка, до тебя! У кавказских женщин этот талант в крови. А я в этом вопросе совсем неспособная.

Гаяне краснела еще больше. И еще больше от этого страдала. А в душе… Немного собой гордилась. И желала угодить Борису еще сильнее.

Машка тоже не чуралась похвалы, уписывая за обе щеки долму, дюшпару – крохотные пельмешки, с ноготь, сваренные в мясном бульоне, кутабы – что-то вроде чебуреков, только с зеленью и сыром.

– Это во мне пенятся армянская кровь и бакинское происхождение! – оправдывалась она, поглощая шестой чебурек и подкладывая себе малюсенькие голубцы в виноградных листьях.

Гаяне часто оставалась ночевать.

Борис Васильевич поначалу дергался и нервно объяснялся с женой:

– Ну, знаешь ли, это, по-моему, немного чересчур.

Елена отмахивалась: