Когда история была завершена, Дэвид встал, бормоча, что больше не намерен терпеть этот шум, и отправился в палатку за револьвером. Подойдя к больному бешенством, он выстрелил ему прямо в голову. Вернувшись за стол, над которым повисло гробовое молчание, он уселся на свое место, «испытывая совершенное спокойствие», и заметил: «Это самое милосердное, что мы могли для него сделать». Вскоре за столом повторяли на все лады: это самое милосердное, что мы могли для него сделать. Богатые и влиятельные мужчины, среди которых были члены правительства и даже один судья, не могли не согласиться с решением Дэвида. Вопли стихли, и под влиянием нескольких пинт виски с содовой мнение, что Дэвид совершил отчаянно храбрый поступок, стало всеобщим. Дэвид почти улыбался, когда описывал, как убедил в своей правоте всех сидевших за столом, затем в приступе откровенности добавлял порой, что, хотя в те времена он еще не заглядывал в учебник анатомии Грея, тот выстрел стал началом его «романа с медициной».

Тогда, на кухне в Корнуолле, Элинор чувствовала, что обязана принести Дэвиду младенца. Ребенок плакал и плакал. Элинор предпочитала думать, что это собаки скулят в конуре в сотне миль отсюда, скулят громко и жалобно. Зареванные женщины столпились вокруг Дэвида, умоляя его остановиться и дать ребенку местное обезболивающее. Они прекрасно понимали, что никакая это не операция, а нападение злобного старца на гениталии собственного сына, но, словно хор в античной трагедии, могли только завывать и комментировать происходящее.

– Я хотела сказать ему, что он уже убил Джорджину, а теперь хочет убить Патрика, – рассказывала Элинор Мэри, чтобы показать, какой храброй она была бы, если бы осмелилась сказать мужу хоть что-нибудь поперек. – Я хотела вызвать полицию!

Так почему не вызвала, думала Мэри, но смолчала, просто кивнула, изображая идеальную слушательницу.

– Это было как… – продолжала Элинор, – как на картине Гойи, где Сатурн пожирает собственного сына.

Выросшая среди великих полотен, в юности Элинор пережила подростковую влюбленность в историю искусств, но лишение наследства грубо прервало этот роман, обратив ее вкусы в сторону яркой обманки оптимистического символизма. Тем не менее она еще помнила, как в двадцать лет, путешествуя по Испании на своем первом в жизни автомобиле, была потрясена в Прадо мрачными видениями позднего Гойи.

Мэри изумило это сравнение, совсем не в духе Элинор, к тому же она хорошо помнила саму картину и легко представила себе разверстый рот, горящие глаза и всклокоченные седины престарелого бога меланхолии, обезумевшего от ревности и страха быть свергнутым, который заглатывал обезглавленный детский труп. Наблюдая, как Элинор хочет оправдаться, Мэри понимала, что ее свекровь просто не могла никого защитить, завороженная собственной уязвимостью, отчаянной надеждой спастись самой. Позже Элинор действительно прибегала к помощи жандармов, чтобы защититься от Дэвида. Это было в «Сен-Назере», сразу после смерти матери, когда Элинор, еще не зная подробностей завещания, готовилась стать обладательницей одного из крупнейших в мире состояний. После завтрака она должна была лететь в Рим на похороны, а Дэвид сидел напротив нее за столом, размышляя над тем, какую свободу предоставит его жене свалившееся на голову богатство.

– Ты собираешься прибрать к рукам все эти денежки, – сказал он, обходя стол; Элинор насторожилась, почуяв опасность. – Но ничего у тебя не выйдет, – добавил он, схватив ее за горло и умело пережав артерию большими пальцами, – потому что сейчас я тебя убью.

Теряя сознание, Элинор умудрилась из последних сил заехать коленкой ему в пах. Инстинктивно ослабив хватку, Дэвид позволил ей выскользнуть из-за стола и выбежать из дому. Некоторое время он гнался за ней, но двадцатитрехлетняя разница в возрасте дала о себе знать, и Элинор удалось скрыться в лесу. Уверенная, что он станет преследовать ее на машине, она продиралась сквозь подлесок до самого участка, где и предстала перед жандармами исцарапанная, окровавленная и в слезах. Двое жандармов, которые привели ее домой, нависали над гордым и надутым Дэвидом, покуда Элинор собирала сумки, чтобы лететь в Рим. Она улетела с облегчением, но без Патрика, который остался под хлипкой защитой еще одной перепуганной няни – в среднем няни не задерживались в «Сен-Назере» больше чем на полтора месяца. Элинор была вне досягаемости, но, предоставив няне выходной и отпустив Иветту домой, Дэвид утешился, вдоволь поиздевавшись над сыном без всякой помехи со стороны жандармов.

В конце концов предательство Элинор материнского инстинкта, который вел Мэри по жизни, уничтожило любую симпатию, которую она могла бы испытывать к свекрови. Мэри вспоминала своих сыновей в возрасте трех недель: их горячие шелковистые головки тянулись к ней в поисках укрытия, стремясь смягчить шок от рождения. Мысль о том, чтобы еще до того, как нежная кожа будет способна переносить прикосновение шерсти, отдать их в руки жестокому злодею, который искромсает их тельца ножами, представлялась ей предательством за гранью воображения.

Нет сомнений, что Дэвид долго искал среди робких и недалеких, пока не нашел женщину, удовлетворявшую его особенным вкусам, но когда его порочность проявилась в полной красе, как удалось Элинор избежать обвинений в сговоре с садистом и педофилом? Она приглашала чужих детей провести каникулы на юге Франции, где, как и Патрика, их насиловали, ввергая в преисподнюю постыдных тайн, которая держалась на угрозах наказания и убийства. Незадолго до первого инсульта Элинор получила письмо от одной из жертв, которая писала, что, пройдя через бессонницу, самовредительство, фригидность, сексуальную распущенность, постоянное беспокойство и попытки суицида, она, благодаря семи годам психотерапии, наконец-то начала новую жизнь и теперь готова простить Элинор, не защитившую ее в то лето, которое она провела с Мелроузами. Показывая письмо Мэри, Элинор твердила, что несправедливо обвинять ее в том, о чем она не имела понятия, хотя все это творилось в соседней спальне.

Действительно ли она ничего не знала? За год до письма, которое так огорчило Элинор, Патрик получил письмо от Софи, которая героически продержалась с Мелроузами более двух лет, превысив обычный срок пребывания в доме девушек-иностранок более чем в двадцать раз. В письме Софи признавалась, что десятилетиями испытывала чувство вины за то время, что жила в доме, присматривая за Патриком. В Лакосте она часто слышала крики мальчика из коридора и понимала, что его мучают, а не просто наказывают или отчитывают, но ей было всего девятнадцать, и она боялась вмешаться. Софи также призналась, что боялась Дэвида и, несмотря на искреннюю привязанность к Патрику и некоторую жалость к Элинор, мечтала поскорее покинуть абсурдное семейство.

Если Софи понимала, что творится что-то ужасное, как Элинор могла этого не понимать? Не видеть то, что, казалось бы, невозможно не увидеть, – дело довольно обычное, но Элинор цеплялась за свою слепоту с необычным упорством. Несмотря на все курсы самопознания и целительства, она уклонялась от осознания своего уклонительства. Мэри подозревала, что если бы Элинор и нашла своих настоящих «тотемных животных», то это были три обезьяны: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Мэри также подозревала, что эти бдительные стражи были уничтожены одним из ее инсультов и фрагменты знания, отделенные друг от друга, словно ячейки подпольной организации, обрушились на нее разом. В пародии на цельность фрагменты сошлись, когда было уже слишком поздно их связывать.