— В самом деле, — настаивает Хэйзел, и впервые ее голос звучит серьезно.

Я отрываю глаза от карты — у напарницы и правда озадаченное лицо, а позади нее, в дверях гаража, стоит Уинстон. Как странно он выглядит во всех своих адмиралтейских регалиях в этом грязном гараже, где с самого возвращения в Лондон с Инч-Кеннета я работаю в комбинезоне из ткани шамбре. С того дня, когда мы потеряли связь с Юнити. Со дня, когда все изменилось.

Я чуть не рассмеялась его нелепому виду. Чуть… Трудно поверить, что после вражды между Уинстоном и премьер-министром Чемберленом Уинстона сразу в день объявления Чемберленом войны назначили на пост первого адмирала, возглавляющего военно-морской флот, — на тот самый пост, который Уинстон занимал во время Великой войны. Полагаю, премьер был вынужден пойти на это, потому что Уинстон оказался прав во всех своих предсказаниях насчет Гитлера и его намерений. А Чемберлен, как оказалось, ошибался относительно мирного урегулирования.

— Чему я обязана этим удовольствием, лорд-адмирал? — спрашиваю я, делая небольшой реверанс, который, я надеюсь, выглядит не слишком комичным в этом грязном комбинезоне. Я искренна. Со дня встречи на вокзале я больше не видела ни его посыльного, ни его самого, но каждый день читала в газетах о принятых им военных решениях.

Он фыркает:

— Почему титул лорд-адмирал звучит так странно из ваших остроумных митфордианских уст?

— Я ничего такого не имела в виду.

— Я знаю, Нэнси, — смеется он, поворачивается к двери и приглашает: — Прогуляетесь со мной?

Я поворачиваюсь к Хейзел — сказать, что отойду на несколько минут. Она смотрит на меня, разинув рот. Я никогда не упоминала ни из какой я семьи, ни о своих связях в правительственных и аристократических кругах, мне было легче, когда это оставалось тайной. Быть просто Нэнси. По выражению лица Хейзел я вижу, что по возвращении мне придется объясняться.

Мы с Уинстоном в сопровождении его охраны выходим на розовеющую закатную улицу, вокруг спешат рабочие со службы, матери с детьми торопятся домой выпить чаю — до наступления темноты еще час. Как только солнце сядет и станет темно, улицы опустеют. А пока здесь так же полно солдат и военной техники, но сильнее всего о войне напоминают затемненные и заколоченные досками окна.

— Как на тебя повлияла война? — спрашивает он.

— Она не совсем такая, какой я себе ее представляла — сплошные взрывы и сирены в темноте да пожары. Прозвучит странно, но такое ощущение, будто мы сидим на скамейке запасных во время детской игры и ждем, пока капитаны решают, кого они берут в свою команду, прежде чем все начнется. Германия выбрала Италию, а Англия выбрала Францию, но надо еще подождать и посмотреть, где окажутся остальные игроки, прежде чем все всерьез начнется, — говорю я, прикуривая сигарету.

— Нэнси, умеешь ты найти слова и сравнения! — усмехается он. — Я так понимаю, что твой муж стал практически героем военного времени, после возвращения из Перпиньяна он не покладая рук работает в пункте первой помощи. А ты? Села за руль машины противовоздушной обороны. И Клемми с нашими девочками тоже нашли себе дело, — говорит он. Но Уинстон никогда не заводит светскую беседу ради болтовни. Видимо, в ходе этого обмена репликами он хочет показать, что пристально следит за нами? За мной? Хотя и не выходил на связь?

— Похоже, война пробуждает в Питере все лучшее, — продолжает он. — В Томе и Рэндольфе тоже. Насколько я понимаю, Том попрощался с самыми одиозными своими взглядами, чтобы присоединиться к Девонширскому полку, а Рэндольф служит в Четвертом королевском гусарском полку, где когда-то служил я.

— Удачи им всем, — говорю я, стараясь, чтобы это прозвучало оптимистично, хотя на самом деле ужасно волнуюсь.

— Приятно видеть Питера таким. Покой и отсутствие дела портят его. Помню, как однажды ночью он разгромил «Другой клуб»… — Он смолкает, мы оба понимаем: нет смысла продолжать. Если начать перечислять проступки Питера, это может затянуться на несчетное количество дней и ночей. Удивительно, как война изменила моего мужа. Сейчас в наши отношения вернулась прежняя романтика, по крайней мере в те редкие ночи, когда наши пути пересекаются. Однако я знаю, что это мимолетно.

— Его собираются зачислить в Валлийскую гвардию. Возраст — не помеха его желанию сражаться.

— Молодчина. — Уинстон с удовлетворением затягивается сигарой. — Извини, что не смог встретить тебя лично на вокзале в тот день.

— Очевидно, у вас были более важные дела. — Я бросаю взгляд на его униформу. — Например, руководство военно-морскими силами во время войны?

С тех пор, как я передала свои списки посланцу Уинстона, прошло несколько недель, и за это время я успела обдумать, что делать дальше, с учетом того, что теперь у меня на руках документы, украденные из кабинета Дианы и подтверждающие мои подозрения, что сестра собирается запустить радиостанцию в сговоре с нацистами. Гораздо больше меня шокирует — хотя это не слишком-то важно для Уинстона — бессердечность Дианы, когда речь заходит о Юнити. Недавно Муля и Пуля приезжали в Лондон, чтобы попытаться хоть что-то разузнать о Юнити, и во время семейного ужина Диана выглядела совершенно отстраненной, не заинтересованной в том, чтобы помочь родителям в поисках младшей сестры. Учитывая, сколько времени они провели вместе в Германии, это кажется мне странным. Неужели все это было для Дианы лишь прикрытием ее целей? Ледяное безразличие к собственной сестре, оказавшейся в опасности, еще не преступление, но мое отношение к Диане меняется не в лучшую сторону.

Он усмехается моему замечанию.

— Верно. Но не думайте, пожалуйста, что я забыл о вас. И о вашей сестре Юнити.

— Муля донимает кузину Клемми письмами и телефонными звонками, извините. Мы говорили ей, что вы ничего не сможете поделать. Как только Великобритания объявила войну, возможности британских военных и разведки влиять на дела в Германии сильно уменьшились.

— Верно, — пыхтит он. — Но не вполне. У нас все-таки есть мощная разведывательная сеть. Даже в Германии.

— Все еще? — Да. И я навел справки о Юнити.

Я испытываю одновременно облегчение и замешательство. Облегчение из-за того, что некто обладающий властью на самом деле ищет мою пропавшую сестру, которая не выходит на связь. Вряд ли кто-то еще из правительства согласился бы потратить хоть секунду своего времени на поиски девушки, которая публично объявила себя нацисткой. Но мне интересно, почему Уинстон делится этой информацией со мной, а не с Мулей?

— Спасибо, — говорю я, нежно сжимая его руку. — Удалось что-то узнать?

— Я полагаю, до вас дошли слухи, что она попала в концлагерь?

В сумасшедшие недели после объявления войны появилось опасение, что такое возможно, Муля впала в истерику, родители приехали в Лондон, чтобы искать помощь в