Не все, что Авром-Аба говорил, Басшева поняла и не все она толком слушала. Однако ей было приятно слышать его глубокий, рыкающий голос и знать, что только для нее одной он высказывает эти мысли, которые годами носил в себе. Его слова и голос еще долго дрожали в ней загадочно и успокаивающе, подобно тому как сонный и тихий летний солнечный полдень на заросшей высокой травой поляне напоен затаенным жужжанием.

Солнце светило внутрь лавки — ласковое, теплое и золотое. Его лучи, как струны, играли о печали кануна осени. Клиентов не было, и Басшева могла подумать о своих детях. Уже несколько недель, как она не получала писем от Асны. Судя по тому, что дочь писала прежде, она все еще счастлива в Париже. Но почему она не пишет, что счастлива с мужем? Чтобы быть счастливой с мужем, мало его любить. Рано или поздно оглядываешься вокруг и понимаешь, что надо, кроме этого, интересоваться тем, что ему дорого. Асна никогда не дружила с девушками, потому что не считала их себе ровней. Так как же она может быть довольна компанией товарищей Мулика, считающих, что все равны? В этом отношении Гавриэлу повезло больше. Он любит работу на земле и, как и вся семья его дяди, постоянно занят полевыми работами. Он только не любит свою жену. Глупый мальчишка! Сперва обиделся на мать за то, что она вторично вышла замуж, и не написал ей ни слова. Потом помирился с ней, как и предсказывал Авром-Аба. С тех пор он пишет такие длинные письма с выражениями преданности, что она даже боится, как бы невестка и ее родители не разозлились на Гавриэла из-за этого.

Басшева все еще не понимает своего сына. Она всего лишь женщина, к тому же не слишком разбирающаяся в святых книгах, но она чувствует себя счастливой, когда Авром-Аба говорит ей слова Торы. А Гавриэл с его замечательной головой не захотел быть учеником такого знатока и праведника!

Дай Бог, чтобы ее дети были довольны своими супругами не меньше, чем она своим, подумала Басшева и богобоязненно запихнула под платок прядь волос, блестевших свежим, еще юным глянцем. Не совершает ли она грех против своего покойного первого мужа тем, что счастлива со вторым, да еще и рассказывает об этом людям? Нет, сказала она себе, она не совершает несправедливости по отношению к усопшему и не позорит его память, да пребудет он в светлом раю. Если ее покойный Шлойме-Залман перед смертью попросил, чтобы именно торговец из лавки на углу улицы Страшуна стал ребе его сына, не может быть, чтобы он, пребывая в истинном мире, обиделся, что она вышла замуж за этого самого ребе. Басшева еще долго стояла, повернувшись лицом к двери и опершись руками о прилавок. Ее глаза были полны слез, и солнце играло в ее слезах так же, как, возможно, в это же самое время оно трепетало и играло на могиле Шлойме-Залмана Раппопорта.

1

Грайпевский раввин и его жена уже пожилые люди. Их взрослые дети со своими семьями живут в Гродно. Реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг — крупный мужчина, высокий и широкий, с витыми пейсами, переплетавшимися с его белоснежной бородой, и с большими наивными голубыми глазами. Хотя реб Ури-Цви Кенигсберг слыл большим знатоком Торы и выдающимся проповедником, он никогда не искал места раввина в какой-нибудь общине покрупнее. Всю жизнь он просидел в местечке Грайпево и никогда не ссорился с местными обывателями. Он не правил общиной твердой рукой, но и не заискивал перед влиятельными представителями общины. Он всегда шел прямым путем, избегая при этом ссор. Когда торговцы приходили к нему на суд Торы, он вместо того, чтобы выносить свой приговор, убеждал их договариваться между собой, пока обе стороны не оставались довольны предлагаемым им выбором. Когда обыватели требовали от него наказывать сошедшую с пути истинного молодежь, он не поучал легкомысленных парней в своих проповедях перед всей общиной, а спускался с бимы, чтобы лично переговорить с ними. Даже выходил к ним на рыночную площадь. Претензий к молодежи хватало — и относительно нарушения святости субботы, и относительно шалостей с девицами на берегу реки, и просто по поводу их развязного поведения.

— Долго ли человек остается молодым? Вы ведь станете старше, и вам всю жизнь придется стыдиться своих поступков. Разве это подходит для сыновей приличных еврейских родителей? — говорил он с такой сердечной болью и искренностью, что у парней не хватало нахальства ему возражать.

Точно так же, как реб Ури-Цви молился, четко выговаривая каждое слово, он изучал с евреями после молитвы главы из Мишны ясно и медленно — так, чтобы и ребенок мог его понять. Так же медленно он ел и изучал в одиночестве Тору или готовился к проповедям. Устав, он выходил прогуляться на дорогу, проходившую у его дома. Он шел, заложив в задумчивости руки за спину, и что-то бормотал себе под нос, может быть, благодарил Бога за светлый и ясный день. Если кто-то попадался навстречу, раввин дружески кивал знакомому головой прежде, чем тот успевал пожелать ему доброго утра, и шел себе дальше, добродушно напевая какой-нибудь мотивчик. Но, когда какой-нибудь еврей приближался к нему с озабоченным выражением лица, означающим: «Ребе, я хочу с вами посоветоваться!» — реб Ури-Цви сразу тоже придавал своему лицу озабоченное выражение и выслушивал еврея по пути за околицу местечка. После чего вел обеспокоенного человека к себе домой, в свою рабочую комнату, и выслушивал его до конца, пока тот не высказывал все, что было на сердце, и не уходил успокоенный. Даже склонные к ссорам обыватели уважали раввина за то, что он не гнался за почетом. Глава общины однажды спросил его:

— Ребе, да продлятся его годы, нам дорог, мы любим его. Грайпевская община не отпустит его. Но как же это получилось, что ребе, со своей стороны, никогда не искал себе места в общине покрупнее, как другие раввины?

— У меня нет никаких претензий к Грайпеву. Кроме того, когда наши дети были маленькими, мы были обеспокоены их воспитанием. Но с тех пор как они, с Божьей помощью, выросли и создали собственные семьи, нас осталось только двое, я и моя жена. Зачем же нам нужен раввинский дом побольше и город с полудюжиной синагог? Больше чем в одной комнате не спят и больше чем в одной синагоге не молятся.

Этот ответ усилил симпатию жителей местечка к их раввину. Тем не менее грайпевские евреи знали, что реб Ури-Цви молчит о том, что его жена, напротив, часто требует от него найти место в другом городе. Раввинша Переле была противоположностью своего мужа и внешне, и по характеру. Она была низенькая, с узкими плечами, тонкими руками, холодными умными внимательными глазами и высоким раввинским лбом — наследием ее отца, реб Ошела Бройдо, старипольского[207] гаона. Переле страдала от головных болей, от нервов, от щемления в сердце и от дурного настроения. У нее был целый шкафчик, заставленный пузырьками с лекарствами. Иногда она целыми днями лежала на диване, обвязав голову мокрым полотенцем. Она сосала кусочки сахара, на которые предварительно капала валерьянку, и поминутно глотала лекарства из чайной ложечки. Обывательницы говорили, что никакой болезни у нее нет и она здорова, как жесткая горькая редька. А надуманные болезни происходят от ее злобного характера. Грайпево считало, что насколько добродушен раввин, настолько злобна его раввинша.