Лицо Переле покрыла матовая бледность, а глаза светились невысказанной тайной. Несчастье, обрушившееся на гродненского раввина, потрясло ее больше, чем любую другую женщину Грайпево. У нее было странное чувство, как будто она и ее дети спаслись от злой доли ее бывшего жениха. В то же время она пылала от злости из-за того, что местечковые обывательницы говорили, что суббота будет испорчена. Они говорили это так, будто гродненский раввин был раввином и в Грайпево.

Деликатный и наивный реб Ури-Цви всегда избегал разговаривать с женой о гродненском раввине, чтобы не напоминать ей о том, что тот разорвал помолвку и тем опозорил ее. Однако на этот раз реб Ури-Цви не думал, что должен считаться с чувствами жены. Он вздыхал, ойкал и заламывал руки:

— Такая кара небесная! Такое несчастье! Весь раввинский мир содрогнется!

Переле не могла терпеть оханья мужа, бабского заламывания рук и телячьих речей о том, что весь раввинский мир содрогнется. Весь мир! Не меньше! Раввинша ощутила колотье в груди и закашлялась. Она прилегла на диван и долго молчала, сжав сухие губы. Грайпевская раввинша очень страдала и за гродненского раввина, и еще от какой-то обиды, которую сама не понимала. Она поднялась с дивана и сказала мужу, который, перекусив, с закрытыми глазами читал положенное благословение и все еще печально вздыхал:

— Тем не менее ты должен во время встречи субботы сказать евреям и велеть им передать твои слова женам, что в субботу нельзя пребывать в трауре, тем более они не родственники реб Мойше-Мордехаю Айзенштату и он не их раввин.

Реб Ури-Цви вылупил на нее глаза. Ему пришло в голову, что, хотя голос у его бой-бабы спокойный и сухой, она говорит, как человек, который не в себе. Сама раввинша, требовавшая от других не портить субботу, пролежала весь субботний день на диване и молчала своим упорным враждебным молчанием. И вечером, когда реб Ури-Цви вернулся из синагоги, она все еще лежала на диване и говорила ему сквозь темноту, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат в молодости сам себя одурачил, как все умники, стремящиеся быть умнее всех. Его жена болела еще девушкой, но он не обратил на это внимания. Взял больную, неудачную девицу, потому что рассчитывал получить место городского раввина Гродно.

— Мне очень жаль его, — подвела она итог и встала с дивана, чтобы стоять рядом с мужем во время обряда гавдолы.

3

После этого всю зиму Переле не переставала мучить мужа, требуя, чтобы они переехали в Гродно. Реб Ури-Цви истолковал это таким образом, что жена испугалась несчастья, случившегося с дочерью гродненского раввина, и потому хочет быть поближе к своим детям. Он пытался успокоить ее:

— Глупенькая, наши дети, слава Богу, здоровы и бодры. Еврей должен верить в Провидение. Гемора гласит, что человек не ушибет себе палец на земле, если такого решения не будет на небесах.

Она отвечала ему, что уже сыта по горло высказываниями из Геморы. Он не знает или только делает вид, что не знает, что их Серл снова собирается стать матерью? А когда Серл будет рожать, кто присмотрит за ее двойней? Зять — занятой человек.

— Тогда ты подъедешь к ней на какое-то время. На обрезание мальчика или на наречение имени девочке я тоже приеду, — сказал раввин и попросил жену дать ему спокойно изучать Тору, готовиться к проповеди, отвечать на записки. Но раввинша передразнила его: спасибо ему за то, что он приедет на обрезание или на наречение имени ребенка родной дочери! А кто поможет Серл, когда она останется с грудным малышом и с близнецами, цепляющимися за фартук?

Раввинша говорила спокойно, сухо, голосом настенных часов, стучащих жестко и точно. Разговоры не мешали ей подавать блюда с кухни в столовую или прибирать в комнатах. Однако раввин не мог одновременно читать святые книги, слушать жену и отвечать ей. Если Переле на какое-то время прекращала говорить о дочери, она начинала беспокоиться о сыновьях: у них ведь тоже уже есть дети, чтобы они были здоровы, но она негодная бабушка — так редко видит своих внуков. Сыновья могли бы принести ей радость, если бы не уродились такими похожими на своего отца-бездельника. Раввинами Янкл-Довид и Гедалья быть не захотели. Нельзя сказать, что они успешные деловые люди. Пускают все на самотек и ничего не делают, точно так же, как их отец. Если бы она жила по соседству с детьми, то не дала бы им попусту растрачивать юные годы. Чтобы доказать мужу, что сыновья унаследовали его слабый характер, она напомнила ему, что он даже не попытался стать раввином в Стариполе, где ее отец прожил всю жизнь и где она родилась. То, что он не хотел разжигать ссор в общине, — это не ответ. Ее покойный отец говаривал: раввин не должен искать ссор, но не должен и бояться их.

— А я говорю, что знаток Торы должен бежать от ссоры на край света, — проворчал реб Ури-Цви.

Он чувствовал, что его мозг уже раскалился от жениных претензий, как сосуд с водой, который стоит на огне, хотя вода уже выкипела. Но тут в дом вошел один из обитателей, и раввинша вышла к нему в прихожую. Она говорила о муже с таким уважением и почтением, как будто служила при нем помощницей синагогального служки.

— Вы хотите видеть ребе? Я пойду посмотрю, не прилег ли он.

Переле расспросила и о том, достаточно ли серьезно дело. Она не хочет знать подробностей, секретов и не вмешивается в чужие дела. Однако обыватели должны понимать, что нельзя беспокоить раввина по мелочам. Нельзя отнимать его время, предназначенное для изучения Торы и отдыха. Только после всех этих предисловий она впустила посетителя во внутренние комнаты, а сама вышла. Реб Ури-Цви облегченно вздохнул. Отдохнет от нее хотя бы недолго. Однако беседа с гостем не задалась. Его угнетало то, как его жена разговаривает с людьми. Старых друзей и членов правления общины нужно всегда принимать так, словно их пригласили.

Раввин нашел выход. Он теперь находился больше в синагоге, чем дома. Однако раввинша предупредила его: главному раввину города не подобает сидеть в синагоге, как какому-нибудь аскету. Он не желает больше слышать ее претензий? Хорошо, он не будет их слушать. И Переле перестала и разговаривать с мужем, и выполнять домашнюю работу. И стало похоже, будто она собирается ему назло в придачу еще и заболеть. Она снова начала страдать от мигрени и целыми днями лежала на диване с мокрым полотенцем на голове, принимала лекарства из чайной ложечки, запивала их сладким чаем, вздыхала и смотрела в окно.

На улице даже днем было сумеречно из-за густого серого снега, который непрерывно крутился в воздухе, заметая все дороги, крылечки, ступеньки и пороги. Когда снегопад на какое-то время прекращался, Переле видела, как облака опускаются все ниже, ощущала, что они давят на ее сердце так, что можно задохнуться. Она хрипло, сухо, зло и упрямо кашляла. Потом снова глотала лекарства из чайной ложечки и снова молчала целый день. Ее молчание и кашель терзали мужа больше, чем то, как она грызла его своими разговорами. Он подходил к дивану и умолял ее: если она так сильно тоскует по детям и внукам, то пусть поедет на пару недель в Гродно. Он уж как-нибудь справится без нее. Она молча выслушала его и повернулась к окну, чтобы показать, что он отправляет ее в путь в метель, когда грех и собаку на двор выгнать.